Удушье

Кожа пробора у доктора в волосах, кожа у нее за ушами — такая чистая, белая. Наверное, и в других местах, где нет загара, она такая же. Если бы женщины знали, на какие мысли наводят мужчин их уши — крепкие мясистые краешки, тень под складочкой наверху, плавные контуры, уводящие по спирали к тесной тугой темноте внутри, — большинство женщин носили бы такие прически, чтобы их закрывать. В смысле — уши.

— Миссис Манчини, — говорит женщина-врач, — необходимо поставить зонд для искусственного кормления. Она чувствует голод, но она забыла, что это чувство означает. Поэтому она и не ест.

Я говорю:

— И сколько такой зонд будет стоить?

— Пейдж? — зовет медсестра из другого конца коридора.

Женщина-врач пристально смотрит на меня — я в коротких штанах и сюртуке, в напудренном парике, чулках и туфлях с огромными пряжками — и говорит:

— И кого вы из себя разыгрываете?

Медсестра зовет:

— Мисс Маршалл?

Я мог бы ей рассказать про свою работу, но это займет много времени.

— Я, как бы это сказать, оплот колониальной Америки первых лет.

— То есть? — уточняет она.

— Слуга-ирландец.

Она просто смотрит на меня, потом кивает. Опускает глаза на свои бумаги.

— Либо мы ставим ей зонд, — говорит она, — либо она умирает от голода.

Я смотрю в темное потайное местечко у нее в ухе и говорю: может быть, есть еще какие-то варианты?

Медсестра в дальнем конце коридора кричит, уперев руки в боки:

— Мисс Маршалл?

Доктор морщится. Поднимает вверх указательный палец, прерывая меня на полуслове, и говорит:

— Послушайте, сейчас мне надо закончить обход. Давайте мы поговорим, когда вы приедете в следующий раз.

Она идет в тот конец коридора, где ее ждет медсестра, и говорит на ходу:

— Сестра Гильман. — Она говорит быстро-быстро, так что слова натыкаются друг на друга. — Вы могли бы по крайней мере проявить уважение и называть меня доктор Маршалл. Тем более перед посетителем. Тем более если вы собрались кричать через весь коридор. Не такая уж и большая любезность, правда, сестра Гильман, но мне кажется, я заслуживаю уважительного к себе отношения, и еще мне кажется, что если вы сами начнете вести себя профессионально, то вам сразу же станет проще работать в коллективе…

Когда я возвращаюсь с газетой, мама уже спит. Ее жуткие желтые руки сложены на груди. На запястье — больничный браслет. Запаянная полоска пластмассы.

Глава 4

Как только Денни наклоняется, его парик падает в грязь. Две сотни японских туристов хохочут. Кое-кто подбирается ближе, чтобы снять его бритую черепушку на видеокамеру.

Я говорю:

— Извини, — и подбираю парик. Он уже далеко не белый и изрядно попахивает. Что, впрочем, и неудивительно — вся площадь записана псами и буквально тонет в курином дерьме.

Поскольку Денни стоит, скорчившись в три погибели, галстук болтается у него перед носом и закрывает обзор.

— Слушай, друг, — говорит Денни. — Ты мне рассказывай, что происходит, а то ни хрена не видно.

Вот он я — оплот колониальной Америки первых лет.

Чего только люди не делают ради денег.

На краю городской площади стоит лорд-губернатор колонии, достопочтенный Чарли. Стоит, наблюдает за нами. Руки скрещены на груди, ноги расставлены футов на десять. Молочницы деловито снуют по площади с ведрами молока. Сапожники, как и положено, тачают сапоги. Кузнец стучит молотом по наковальне, на которой — все тот же кусок металла. Он, как и все остальные, упорно делает вид, что не смотрит на Денни, который опять угодил в колодки — у позорного столба в центре площади.

— Поймали меня, я жвачку жевал, — говорит Денни, обращаясь к моим ногам.

Он стоит согнувшись, и у него текут сопли. Он шмыгает носом.

— На этот раз, — говорит он и шмыгает носом, — лорд-губернатор точно выступит на городском совете. Насчет меня.

Я опускаю верхнюю деревянную половину колодок — осторожно, чтобы не прищемить ему шею.

— Прости, приятель, — говорю я, — она, зараза, холодная.

Потом запираю колодки на висячий замок и достаю из кармана носовой платок.

У Денни с носа свисает сопля — прозрачная капелька. Я подношу ему к носу платок и говорю:

— Сморкайся.

Денни сморкается. Я чувствую, как его сопли хлюпают в платке.

Платок весь липкий и жутко грязный, но я не могу предложить Денни чистую одноразовую салфетку — иначе я буду следующим на очереди, кто подвергнется дисциплинарному наказанию. Здесь каждая мелочь может стать крупным проколом.

На его бритой макушке кто-то вывел ярко-красным фломастером: «Отсоси у меня», — так что я встряхиваю его грязный вонючий парик и кое-как надеваю его, чтобы закрыть неприличную надпись. Только парик весь промок, и коричневая жижа течет по лицу Денни и капает у него с носа.

— Теперь меня точно выгонят, — говорит он и шмыгает носом.

Ему холодно, он весь дрожит.

— Слушай, друг, — говорит он, — что-то мне в спину дует. Посмотри там, ага? Кажется, у меня рубаха выбилась из штанов.