Удушье

Вот он я: обманутый маленький дурачок, который верил, что в жизни можно чего-то добиться, научиться чему-нибудь, что-то узнать, что-то приобрести, быстро бегать и хорошо прятаться. И натрахаться вдоволь.

Между мной и горящими фарами — ряды и ряды людей. Около тысячи безликих людей, которые думали, что они меня любят. Что они спасли мне жизнь. И вдруг у них отобрали самое дорогое — их героическую легенду. А потом кто-то заносит руку с камнем, и я закрываю глаза.

Мне нечем дышать, вены на шее вздулись. Лицо наливается кровью.

Что-то падает мне под ноги. Камень. Потом еще один камень. Еще дюжина. Еще сотня. Камни ссыпаются мне под ноги, и земля содрогается от ударов. Повсюду вокруг меня — камни. И люди кричат.

Мученичество святого Меня.

Я стою крепко зажмурив глаза, но они все равно слезятся от света фар. Свет проникает сквозь закрытые веки, сквозь мою плоть и кровь. Свет кажется красным. Глаза слезятся.

А камни все падают мне под ноги. Земля дрожит, люди кричат. Дрожь и крики. Холодный пот. А потом вдруг становится тихо.

Я говорю Денни:

— Дружище.

Я так и стою с закрытыми глазами, шмыгаю носом и говорю:

— Что происходит?

И что-то мягкое и, судя по запаху, не очень чистое прижимается к моему носу, и Денни говорит:

— Сморкайся, дружище.

Все разошлись. Ну, почти все.

Башня Денни — ее больше нет. Стена обвалилась. Колонны все опрокинулись. Пьедесталы, статуи — разбиты. Там, где раньше был внутренний дворик, теперь — россыпь камней. Куски раствора забили фонтан. Даже яблони все ободраны и придавлены разлетевшимися камнями. Одинокий лестничный пролет ведет в никуда.

Бет сидит на камне и смотрит на разбитую статую, работу Денни. Это она. Но не такая, как в жизни, а такая, какой ее видел Денни. Невозможно красивая. Совершенная. Теперь — разбитая.

Я говорю: что это было, землетрясение?

И Денни говорит:

— Не совсем. Но тоже неслабое форсмажорное обстоятельство.

От башни — в буквальном смысле — не осталось и камня на камне.

Денни шмыгает носом и говорит:

— Ну от тебя и воняет, дружище.

Меня тут в полицию забирали, говорю. Пока отпустили, но пришлось дать подписку о невыезде.

Все разошлись. Остался только один человек — черный сгорбленный силуэт в свете горящих фар. Луч света дергается и сдвигается — машина сдает назад и уезжает.

В лунном свете мы смотрим — я, Денни и Бет — на того, кто остался, когда все ушли.

Это Пейдж Маршалл. Ее белый халат весь перепачкан, рукава закатаны до локтей. Пластиковый больничный браслет — по-прежнему у нее на руке. Ее легкие туфли намокли так, что аж хлюпают.

Денни выходит вперед и говорит ей:

— Прошу прощения, но тут какое-то недоразумение.

И я говорю ему: нет, все в порядке. Это не то, что он думает.

Пейдж подходит ближе и говорит:

— Вот, а я все еще здесь. — Ее темные волосы, обычно собранные в пучок, сейчас растрепаны. Глаза припухли и покраснели. Она шмыгает носом, зябко поводит плечами и говорит: — И это значит, что я сумасшедшая. Наверное, так.

Мы стоим — смотрим на камни, раскиданные по участку. Самые обыкновенные камни. Ничего выдающегося.

Одна штанина у меня мокрая от дерьма и прилипает к ноге.

И я говорю:

— Ну вот. — Я говорю: — Кажется, я никого не спас и уже не спасу.

— Ну, ладно. — Пейдж протягивает мне руку и говорит: — Сможешь снять с меня этот браслет?

И я говорю: я попробую.

Денни бродит среди камней, переворачивая их ногой. Потом наклоняется и хочет поднять большой камень. Бет подходит помочь.

А мы с Пейдж просто стоим и смотрим друг на друга. И видим друг друга по-настоящему: такими, какие мы есть. В первый раз.

Можно жить, позволяя другим решать все за нас: кто мы, какие мы. Сумасшедшие или в здравом уме. Сексуально озабоченные или святые. Жертвы или герои. Хорошие или плохие.

Можно сказать себе: пусть решают другие.

Пусть решает история.

Пусть наше прошлое определяет будущее.

А можно решать самим.

Может быть, это наша работа — изобрести что-то получше.

Где-то в деревьях плачет траурный голубь. Получается, сейчас полночь.

И Денни говорит:

— Эй, нам тут помощь нужна.

Пейдж идет помогать, и я тоже. Мы вчетвером разгребаем руками землю вокруг большого тяжелого камня. В темноте, почти на ощупь. На ощупь камень шершавый и холодный, и мы роем вокруг него, кажется, целую вечность, все вместе — просто чтобы положить один камень на другой.

— Знаешь ту древнегреческую легенду про девушку? — вдруг говорит Пейдж.

Которая обвела на стене тень своего возлюбленного? Я говорю: да.

И она говорит:

— А знаешь, что было дальше? Она благополучно о нем забыла и изобрела обои.

Это странно и жутко, но вот они мы: отцы пилигримы, чокнутые, не вписавшиеся во время, — мы создаем свою собственную, альтернативную реальность. Пытаемся сотворить мир из камней и хаоса.

Что получится — я не знаю.

Я не знаю, что это будет.

Мы искали, метались, бросались из крайности в крайность — и где оказались в итоге? Здесь. На заброшенном пустыре, посреди ночи.

Но может быть, знать — это не обязательно.

То, что мы строим сейчас, в темноте, на руинах, — это может быть все, что угодно.