Уездное

Эх, бабушка! Да николи ее Маринке не забыть. Сказочница, прибаутница, стряпуха — у самого Куйманского барина такой, поди, нету. Шаньги какие пекла, заспенники, овыдники, пироженники — эх! А сказки… Бывало, зимой на дворе морозяка лютый, бревна трещат, а тут, в кухне, теплынь. Печка огромная, как ведмедь в сказке, так и пышет. На печи — ячмень сплошь насыпан, сушится, там-то вот и есть ребячье да бабкино царство. Ребятишки налезут и дьячковы, и Аверьяна лабазника, и солдатки Прасковьи, и еще невесть чьи — соседские, на ячмене-то тепло да мягко — ну, тут бабка Пелагея им и рассказывай. Очки нацепит, ниткой круг уха обведет, коклюшками побрякивает — и уже такого наскажет. И про лису, и про зайку-всезнайку, и про курицу — отчего она петухом поет и к чему это, и как быть, если икона со стены упадет. А то еще про белую лошадь: ночью в поле едешь — вдруг, невесть откуда — рядом с санями белая лошадь, бежит да бежит, и не отстанет, пока всех покойников не помянешь. Да мало ли еще что. А ребята белоголовые на свечку уставились, притихли, жмутся. А на дворе стыдь, свечка в деревянном шандале потрескивает, по углам прусаки шуршат. Чей-нибудь озорной мальчишка, глядишь, разыскал уже прусака с яичком и держит его на свечке, пока яичко не лопнет с веселым треском, — и смотрит потом, как прусак с минуту стоит и недоумевает, отчего стало так легко, и уползает, прихрамывая…

Весело было с бабушкой Пелагеей. И чего это ее Бог прибрал. И так чудно, в одночасье. Пошла в колодезь за водой на прощен день — да не вернулась. Уж совсем в сумерках разыскали — вона где, в овраге. И ведро с ней. Как туда попала — неведомо. Надо быть — не без него тут дело обошлось.

Поговорили, что напущено это было на попов двор — не иначе. Потому что на Крестопоклонной — и матушка молодая померла. А какая была здоровая да красавица писаная. В три дня сгорела. Не иначе, как напущено.

Так вот и осталось их двое во всем доме — отец Виктор да Маринка. Ни людей не стало, ни шуму, ни веселья. Тишь да жуть. Всяк свою думу думает.

Правду сказать, по матушке покойнице Маринка уж не так тосковала. Пустяк это, конечно, смешно, а только за это: не любила покойница — прости Господи — чтобы на кухне пели. А коли пенье — тут вот оно, коли без пенья — как без солнца. А запоет Маринка, бывало, сейчас — матушка: «шалова да балхолда». Вот оно и не ладилось. Да и где это, к слову, видано, чтобы две молодухи, ровно красивые — от сердца любили друг друга?

Вот по бабке Пелагее погоревала: почитай, целую неделю ходила Маринка с красными глазами. — На девятый день от панихиды из церкви домой шла — в первый раз улыбнулась — первого грача весеннего увидала. Эх, что о родителях горевать — в родительскую субботу помянем их, а там глядишь — и земная травка, крестный звон пасхальный, да крашеные яйца, да качанье на релях — к самому небу — так, что дух захватило. А на Русальной неделе — начнут уже и куны водить…

Засмеялась Маринка грачу, осушив глаза. Девичью ль сердцу горевать, когда суженый впереди: худо, когда суженый есть — прощай девичья воля, — худо, когда милый не любит — прощай суженый.

Пришла домой Маринка — в первый раз запела, потихоньку. Да с песней принялась бабкин сундучок разбирать — что-то бабка ей в наслед завещала.

Сундучок с горбатой крышкой, с замком огромадным, винтовым, окован морозным узорочным железом. Не дорого в сундуке добро, да мило: бабкина память. Холстов десяток, пять тонких, на исподнее, да если оторочить красным — на белом теле… Два платка ковровых, да один полушалок, да отрез на платье. В особой коробушке — с десяток корамор сушеных — первое средство против лихоманки, кто же этого не знает: корамора укусит — заберет лихоманка, — сушеной же кораморой и вылечишься. Алатейный корень, купырьный, и прочие — невесть какие, откуда все Маринке и знать.

На самом дне разыскала Маринка круглое зеркальце в оловянной оправе и фотографию: облезла, а разглядеть можно — вроде как солдат или унтер.

Засмеялась Маринка: эге, вот-те и бабушка Пелагея. А ведь молчала, сохла поди. Все мы одним кумачом подбиты.

Повертела зеркальце Маринка, погляделась. Щеки разалелись, крепкая, ржаная, брови — суровые, сошлись на переносье. Примета есть о таких бровях — бабка Пелагея говаривала: «Ох, не люби никого, Маринка, — одного полюбишь, и того погубишь». А бабка Пелагея — уж не ошибется: все приметы знала, все пригубы да присухи ведала.

—————

Стала Маринка домом править. День-деньской на кухне возится, на дворе. Хлебы замеси, обед сготовь, цыплятам в кормушку просо насыпь, корове резки нарежь — а там, гляди, еще теленок будет. Родька, церковный сторож, пьяный пришел — сумей его без шуму из кухни вытурить, не дай Бог, отец Виктор услышит. Дьячок Африканыч — с ним насчет треб столкуйся, да чтоб ничего не забыть — отцу Виктору толком все рассказать.

Ведь он, отец Виктор — теперь что ребенок малый. — «Обедать? Ну, ну, обедать». — «В пять утреня? В четыре? Африканыч сказал? Ну, ну, разбуди меня в четыре, Маринка».