Уезжают навсегда

Под Чернухино

Он вывозил гражданских

Его накрыло осколком

Мне потом говорили тихо:

Вы не могли бы

О нем не писать?

Все-таки контрабандист

Бандитская морда

Позорит родину-мать

Ее звали Наташа

Она была из Лисичанска

Прикрывала отход сорока пацанов

Ей оторвало голову

Выстрел из танка

Они говорят о ней

Губы кривят

Чтобы не плакать снова

Она была повар и снайпер

У нее не было позывного

Ее звали Рая

Художник

Ей было семьдесят лет

Жарким августом

Перед всей деревней

В обед

Ее били двое

По почкам и по глазам

Черный и рыжий

Искавшие партизан

Она ослепла

Но все-таки выжила

Даже успела увидеть

На улице тело рыжего

...а с тем

Кто предатель

А кому давать ордена

Разбирайтесь пожалуйста

Как-нибудь без меня

Дело было в Киеве,

в четырнадцатом году.

Я приехала с рюкзаком,

в тельняшке и джинсах.

Он встретил меня на площади,

мы пошли в кабак.

Пили пиво и ели еду.

Говорили о жизни.

Это были ненужные слова,

неправильные были слова.

Он сказал, что не хочет совсем воевать.

Я сказала, что не хочу воевать.

Не то чтобы мы не любили риска,

но с детства учили нас не убить.

Спустя год

меня назовут террористкой,

но я по-прежнему умею только любить.

Я сказала, что пойду на войну тогда,

если сама она придет ко мне.

Возьмет за руку и скажет: «Я тут».

Он сказал, что слова — это дым и вода,

и что он пойдет, когда призовут.

Я допила и сказала, что ни черта не верю,

что сама убивать не буду,

что пойду в военкоры,

медсестры или связисты.

Не записывайте меня,

пожалуйста, в гуманисты,

феминисты, деисты или еще какие-то исты,

просто я скорее хил и саппорт,

чем артиллерия.

Мы ушли из кабака, мы нашли качели,

мокрая была от дождя земля.

Он сказал, что это не будет иметь значения,

если ему придется стрелять.

Что он выстрелит в меня,

как в любого другого,

потому что мы по разные стороны баррикад,

потому что это закон войны; никакое слово

не порушит его, закон этот древен и свят.

«Если, конечно, — добавил он, —

я смогу заставить себя стрелять».

Мы снова пили, до позднего, кажется, вечера,

обнимались и истину искали в вине.

Мы точно знали, что дружба —

это все-таки вечное, во всяком случае, пока мы не на войне.

«Это не мешает мне тебя напоить, —

сказал он, — пока мы не на войне».

Лучше бы война никогда не приходила ко мне.

Лучше бы мы умерли оба в то лето,

спокойно, во сне.

Все кончается этим:

девочка плачет на улице

и говорит:

«Я не просила его воевать».

Все кончается этим, и город над ней сутулится,

и далекие взрывы за родину-мать.

Все ведь кончится этим, девочки.

Будем плакать.

Будем плакать, и будем совсем не уметь смириться.

И дожди июльские будут вгрызаться в мякоть

нашей плоти

по обе две

стороны границы.

Будем плакать: «зачем вы нас, папа и мама, рожали»,

будем плакать: «зачем на мине он подорвался».

Нас за этим и создавали, и обжигали,

чтоб сейчас нам плакать открыто, вгрызаться в пальцы.

Будем плакать и злиться. Девочки, девушки, женщины,

будут нас осуждать — те, которые ходят строем

(погибают — строем); их больше нас или меньше,

эти девочки, эти мальчики, коим важно остаться героями,

умереть — героями.

Но останемся мы.

Эти женщины.

Девушки.

Девочки.

Отрицая смерть, не смиряясь с невыносимою,

будем плакать на улице, смерть отрицая; вечно

отвоевывая бессмертье своим любимым.

1.

друг мой, друг мой

(друже),

Когда вы развернете на нас оружие

(коли запалає сніг)

промедли пару мгновений

(помовч хвилину)

и вспомни меня

(звернися до мене),

и помни, что куда бы ты ни стрелял

(пам’ятай, коли будешь стріляти),

у тебя под прицелом будет моя земля

(перед тобою будуть зморщені хати),

у тебя под прицелом буду я — растрепанная,

с черным от боли лицом, как эта земля

(пам’ятай, моє сонце, коли ти стрілятимеш,

бо стрілятимеш в мене, куди б не стріляв).

потому что я — эта земля и ее терриконы,

и ее шахтеры, взявшиеся за оружие.

(пару хвилин зачекай,

а потім все одно,

все одно стрілятимеш в мене, друже).

2.

Потому что я — террикон, сосок на груди земли,

Потому что я — разбитый танк на дороге,

Потому что я — это яблони, что отцвели

и впустую роняли свой урожай под ноги.

Потому что я — этот тощий пацан с Донбасса,

с черенком от лопаты вышедший на автоматы

защищать свою землю от управленцев среднего класса,

защищать ее магию, правду и ароматы.

Потому что я — ребенок, живущий в подвале,

чтобы прятаться от обстрелов, и еще я другой ребенок,

тот, что спрашивал, куда, мол, руки девали

после того, как взрывом их оторвали,

и улыбки не было, и голосок был тонок.

Потому что я — старушка, идущая в церковь среди блокады,

где по-братски делится собранным с огорода.

Потому что все это я — эта жизнь после ада.

Потому что назад — ни секунды, ни метра, ни года.

Потому что я — израненная земля.

Так давай же, мой друг,

стреляй же по мне, стреляй

Мы думали, что живем в эпоху безволья,

что мы кто угодно — но никогда не солдаты.

Но потом наши братья взяли палки и колья

и вышли на автоматы.

Война выбирала нас. Мы были художники и поэты.

Мы не умели воевать, но быстро учились.

И нет у войны романтики, никакой романтики нету,

только ветра степного примесь

да горечь утрат. Мы стали злы и расколоты,

научились делать перевязки, вставать по тревоге,

и было сухое, безводное летнее золото,

и были истоптанные дороги.

И была дорога вперед — помалу, упрямо,