Уезжают навсегда

Истончившиеся до запаха лепестки;

их качает ветер и песенку им поёт,

безымянны они, невидимы и легки,

никогда не кончится их полёт.

Для тех, кто погиб в бою,

есть специальный рай,

где не надо просыпаться по крику «Вставай»,

где вражеская не прет пехота,

не утюжит прицельно арта,

где нет дурака-замполита,

штабных бумаг,

вообще ни черта

из земного страшного;

и в обед

борщ с картошкой жареной вместо галет.

В какой-то момент

он стучит по столу специального

ангела такого в погонах,

строгого ангела, увиденного впервые,

говорит: да сами ебитесь тут в этом сонном

омуте; я требую увольнительную на боевые.

Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.

Он говорит: я понимаю,

вам неважно, кто там у меня остался,

но имейте ж совесть, мать вашу в рот,

там же до сих пор-то война идет.

Ему вежливо объясняют:

все это не по правилам,

как бы самого окончательно не угробило.

Понимаете, говорят ему,

мертвые там ничего не могут,

это не я придумал, не сердитесь вы, ради Бога,

просто у вас там совсем ничего не будет,

ну зачем вам все это видеть,

как цветком распускается мина,

как гибнут люди,

вы ведь уже разучились

быть, любить, ненавидеть, то есть,

когда ваши там

будут с жизнью прощаться, вы вообще не сможете ну никак вмешаться.

Он стучит по столу, разбивается чашка,

у ангела порезаны пальцы.

в крови у него пальцы,

и ангел крылом машет,

бормочет под нос: «Да черт с ним».

Следующий кадр: терриконы,

на заднем плане поля весенние,

пехота идет в наступление,

миномет пашет,

молодой парень над ухом слышит

непонятное бормотание

и удар, словно сзади толкнули:

обернуться необходимо.

Оборачивается, и пуля

пролетает мимо.

На самом деле,

Бог нас оставил всех,

в каждом селе и городе;

этот век

объявлен отпуском Бога,

и черный снег

замел в феврале поля и покровы рек.

Но этот город,

партизаном засевший в степи,

сказал, что к нему известия не дошли,

сказал, что лучше он превратится в пыль,

в траву, и пепел, и соль земли,

но будет жить,

весь город,

и стар, и мал,

как будто бог их ни разу не оставлял,

как будто никто их ни разу не предавал.

И с неба падают черные лепестки,

и воды отравлены здесь у каждой реки,

но город живет,

обнимая детей своих,

как будто Бог

никогда не оставил их,

и Бог никогда не оставил их.

В гильзу от АГС помещается 20 грамм

в данном случае — виски. Мы пьем без звона,

ветер с востока хлопает дверью балкона.

Пьем за тех, кто более не придет к нам.

Пьем за любовь, за свою мирную жизнь,

за наше большое будущее, поскольку все мы

относительно молоды; неубедительнейшим «держись»

пытаемся поддержать друг друга на время.

Сентябрь начался, с востока идет гроза,

молчат минометы, автоматы притихли даже.

Один комроты, смотря на меня, сказал,

что мечтает увидеть женщину не в камуфляже.

Здесь земля отверженных, нам уже от нее не деться,

ветер степной пахнет смертью, мятой и медом

Мы пьем за любовь, за правду, за счастливое детство,

пьем не чокаясь из гильз от гранатомета.

И один говорит: это мир иллюзий, мой друг,

мы растем, беспричинно веря в сказки вокруг

о бесценности жизни, а также о том, что всегда

непременно в финале зло победит доброта,

что всегда тебе будет свет, еда и вода,

что милиция и государство хранят народ,

и что тот, кого любишь, — он никогда не умрет.

И другой говорит: но где же он, тот предел,

после коего надо рвать, уходить вовне,

в то пространство,

где снег зимой по-прежнему бел,

не кровав; где нет места горечи и войне,

уходить в идеальный мир, иллюзорный мир,

в Средиземье, на Остров Яблок, в нарнийский шкаф,

и ходя среди страха и говоря с людьми,

жить его законом, ни разу его не предав.

У меня нет слов ни для друга, ни для небес,

я работаю диктофоном Господа здесь,

я фиксирую все, но не знаю, где правда и ложь,

эх, веревочка, вейся, концов уже не найдешь,

мне темно и страшно, в асфальте моих городов

проступает земля, проступает детская кровь.

Но смотри, мой друг, внимательнее смотри,

через дым в подземке, через пустые зрачки

тех, кто едет вокруг; через всю черноту внутри

их и нас; через тонны предательства и тоски.

Там, за ними, — иная суть, бесконечный сад,

обнаженная, яростная, истинная суть,

где любовь воистину может лечить и спасать,

и поэтому наши любимые не умрут.

Это истинный мир, и закон у него любовь,

а иллюзия здесь, где ложь и туман кровав,

и так трудно жить, закон его не предав,

по тропе Луча идти сквозь болото; боль

застилает взгляд; так слаб и глуп человек,

ну куда ему через болото это ходить.

Но увидевший раз этот сад не забудет вовек,

и любовь и яблони будут ему светить.

Хороших новостей больше не будет.

Хорошие новости отменили.

Октябрь наступает запахом гнили

и дыма. Листьев осенних груды

слипаются, мокнут под дождь ночной

и превращаются в перегной.

Перечеркнули. Похоронили.

В отчетах указано: нас не стало.

Хорошие новости отменили,

остался последний из всех каналов,

рекомендуют учиться смирению,

рекомендуют учиться принятию.

Полночь и водка, постель несмятая.

Что там сегодня? Мы не смотрели.

Нас отменили, и мы уходим

в небо, и октябри оставляем

тем, кто, возможно, будет свободен,

непобедим и непотопляем,

тем, кто родится сегодня и завтра.

Утро и ветер. Пельмени на завтрак.

Холодно, дымом пахнет в квартире.

Шаг за порог. Патроны в кармане.