Уезжают навсегда

Мы растворяемся в этом мире,

и этот мир становится нами.

Дорогая моя, я больше не могу в этой осени.

Я не верю своим глазам и своим рукам.

Я схожу с ума. Вместо меня в озере

отразился человек, напоминающий мне врага.

Дорогая, я выстрелил в водную гладь, и эхо

разнесло этот звук по зеленке, и было странно,

что никто не ответил. Белые хлопья снега

медленно ложились в земли открытые раны:

минные поля и могилы. И было пусто,

и было безлюдно так, словно кончилось все,

изгибались ветви под ветром с холодным хрустом

в озере смеялось вражеское лицо.

Дорогая, я сегодня убью человека.

Воскресенье. Осень. Колокола звенят.

Дорогая, я сегодня убью человека.

Возможно, утром он в зеркале видел меня,

это неважно. Белая простыня

ложится на мерзлую землю октябрьским снегом.

когда уходил, оставлял ключи у окна,

не вернулся, ключи остались висеть, перезваниваясь иногда,

не ржавея, поскольку сделаны из нержавеющей стали,

прошла весна, потом осень, потом еще раз весна,

в доме поселились разруха и тишина,

бездомные кошки, и голуби, и дождевая вода,

потом земля, в которую ключи и упали.

выросло из них молодое дерево с перезвоном листвы,

дом ушел в землю, а дерево все росло,

и проросло через небо,

и через тучи,

и через слой

отчаянной синевы,

через все миры, через все их добро и зло.

и были листья его светлы,

и сладок был сок его,

и шло от него тепло.

и были листья его ключами от дома

для всех, кто однажды ушел,

через бурные реки, и черные горы, и все миры

ключ такой потерявшихся вел,

приводил ушедших в истинный дом.

спи спокойно, сердце мое,

мы дойдем однажды, дойдем.

встречаются осенью, детскую площадку заметают листья,

со временем выцветает смех, и глаза, и лица,

узнают друг друга не сразу,

настороженно курят,

переглядываются, словно враги.

при жизни не протянули бы друг другу руки,

но теперь они на другом берегу реки,

и текут облака, и ревут быки.

сколько лет дружили они и сколько лет воевали,

под осколками мин, под дождем из стали,

сколько лет до того дружили, покуда жили,

а не из последних сил выживали.

вот стоят они на детской площадке, как стайка детей,

на другом берегу реки, на перекрестке путей,

и кто-то говорит: «а помните, мы здесь были,

вот в таком же холодном, пронзительном октябре, и звенящий воздух, затянутый нитками пыли,

розовел, как живой, на заре».

и тишина проходит, лопается печать,

и начинают они говорить и звучать,

и смеяться, и вспоминать былое, и совсем не говорить про войну,

словно это братство так и было единым,

и летят листки по теням их длинным,

и вода течет сквозь легкую пелену

вечернего тумана, сквозь сияние и тишину.

раздвигаю пальцами воздух, ни пятнышка не найду.

«а помните, ребята, в одиннадцатом году...

а помните, в лес выбирались, а помните, как.»

вдалеке ревут быки, замыкается круг.

дай мне сигарету, мой старый враг,

дай мне сигарету, мой старый друг.

Дым к потолку тянулся, окна были завешены.

Три женщины в комнате были моей, три женщины,

с хризолитово-зелеными глазами в прожилках,

с голубыми венами на тонких запястьях,

и ложились на подоконник кружевные снежинки,

и тишина в моем доме становилась частью

бесконечной тишины — той, в которой становишься маленьким,

тишины неживого поля, чернеющего провала.

Первая женщина была одета в пальто и валенки,

прятала руки под пуховым платком и часто вздыхала.

Все пройдет, говорила она, все пройдет, хорошая,

и была она моя тоска, и боль моя, и мое прошлое.

Ветер выл, и звенело на кухне что-то в посуде.

У второй была синяя длинная юбка и полные груди,

сидела за столом, рисовала паровоз на салфетке,

и на плече у нее сидела цветная птица,

и вторая поставила мне незримую метку

против сердца, ту, что вовеки не растворится.

И были веки у нее тяжелые, как у ящера,

и была она моя неизвестность, мое настоящее.

Забирался в мой дом через щели холод осенний,

третья была маленькая девочка с рогами оленя,

с крыльями дракона и сияющим взглядом,

были теплы у нее ладони и ступни босы,

и она взяла меня за руку, и встала рядом,

И она мне сказала: «Ничего не бойся».

И передо мною стала серебряная дорога,

звездная дорога, уходящая через холод,

через темноту и сквозь бесконечно много

черных камней — в светлый небесный город.

И он сиял мне и ждал меня, и дорога текла живая,

и был он, как будущее, неведом и непознаваем.

Проходили эпохи, генсеки, цари,

разгоняйся же, ветер, и пламя — гори,

саранча проходила и плыли века,

и текли времена, как большая река.

Оставались земля и деревья на ней,

деревянные домики между дождей,

оставалось сплетенье размытых дорог,

оставались сады, что никто не берег,

одичалые яблоневые сады,

оставались старухи да их деды,

потемневший портрет да икона в углу,

черный хлеб да похлебка из лука к столу.

Перемешаны чудь, татарва и мордва,

разгорайся, огонь, разрастайся, трава;

все цари да чиновники тенью пройдут,

ну а мы-то навеки останемся тут,

от курильских морей до донбасских степей

в эту землю врастем и останемся в ней.

И когда ты по черной дороге придешь

через мокрое поле и меленький дождь —

будет теплая печь, будет хлеб на столе,

и не спросят, какой нынче век на земле.

выезжали затемно, круглая висела луна,

уходила дорога в меркнущие поля,

и была она извилиста и длинна,