Уфимская литературная критика. Выпуск 3

Поэтесса не говорит с читателем, не общается с ним. Она – колдует со словом, как с отварами пряных и одуряющих трав, мифической сомы-хаомы; в её стихах – языческие образы, языческий пантеизм, иногда просто зловещие, хотя с виду невинные хтонические архетипы.

Так, например, в «Колыбельную» (нашла куда!) она вставляет скрытно-эротоманское четверостишье о ветре, нежно гладящем и треплющем спины атлантов – то есть, как хорошо известно читателю, – обнаженных и мускулистых фигур. К тому же ветер – он ведь не буря, скажем, он ведь мужского рода, а Скриган, вероятно, и сама не понимает, сколь опасную мину в подсознание закладывает такими ненавязчивыми, как бы вовсе бесхитростными (на поверхности) образами.

Иногда она совершенно неуместно «пятнает» классицизм своей архитектоники (точнее, конечно, не своей, а принадлежащей русской классической поэзии!!!) какими-то отвратительными метафорами – глубоко панковским «запит перекисшим кефиром» – и это в стихотворении об Ахматовой и Бродском (!), с которыми она собирается пить – ладно бы только чай (эдакое панибратство), а то ещё и вовсе водку.

И снова эротизм, умело драпированный под абстрактные образы, не выступающий, практически не идентифицируемый – эротизм таких простых и безобидных с виду сток: «Сладко уже не будет, боли уже довольно». Это уже не Бродский – это уже обострённая чувственность, припорошенная аккуратным пеплом показной невинности.

Совсем уже ни в какие ворота не лезет опять-таки скрытая скригановская пропаганда распущенности, выраженная в ярких и образных анти-афоризмах, разрушающих и растлевающих душу, а в конечном итоге зверящих и скотинящих человека. Вот, к примеру, «они одевают рубашки и галстук, и кольца своих обручальных оков» – броско и разрушительно сказано, словно бы устами опытной куртизанки.

(Оговорюсь, чтобы в суд не притянули – я ничего не знаю, и ничего плохого не могу сказать о ЛИЧНОСТИ Скриган. Я говорю только о поэтических оборотах, напоминающих речь куртизанки, не желая порочить честь и достоинство незнакомого мне человека.)

«За голыми окнами голые люди» – тут даже тема разврата подана как-то скучающе, без огонька неофита, скороговоркой уставшего от происходящего ОПЫТА. «Голый город в кирпичном изгибе» – по форме свежо и оригинально, но в основе талантливого абриса – квадратная урбанистическая пошлость, убивающая поэзию.

Но это ещё цветочки! И даже «эротески», «поцелуи Евы» – тоже ещё цветочки в отваре темного колдовства, тут уж из песни слова не выкинешь, тем более поэтам свойственна во все времена эротическая вольность, хоть мы, критики, и за это их бьем.

Но скажите пожалуйста, как можно терпеть прямое (и, как на грех, обострённо-образное, изящное) кощунство в просто-таки религиозном смысле?!

Что же это такое – прямое сопоставление Насильника с Творцом? Как это понимать? «Губы твои метят стигматами»?! Или таинство крещения вдруг оказывается порнографической сценой, где лирическую героиню (надеюсь, не автора!) «распинают» на постели и «с любовью крестят собой». Разве не естественен из таких настроений смысловой переход к «двум всадникам», которые скачут бок о бок по полю пшеничному, «не дожидаясь прихода пророка-мессии». И ведь не случайно, не для рифмы приплела сюда поэтесса Мессию (!) – это закономерный итог её служения демоническим чарам, служения, может быть, несознательного, даже невольного – но заметного.

Так и хочется призвать Викторию не увлекаться своим античным именем «богини победы», выйти из шабаша ночи на Ивана Купала, из русалочьих игрищ со смыслами и образами, ощутить ту опасность, в которую невольно заводит вдохновение (а от кого оно? Вдохновения бывают разные!).

Тем более что поэт она яркий и самобытный, какой-то неожиданный во времена поэтической летаргии.

Искусство не должно и не может быть только ради искусства. Оно должно быть ради жизни – жизни на земле.

Марат Сахибгареев «Преодоление себя»

В творчестве известного уфимского беллетриста Эдуарда Артуровича Байкова, довольно скандально известного в литературном мире, на наших глазах происходит весомый перелом. Как памятно читателю, Байков много и конформистски вихлял в прежние времена, пытаясь подстроиться под «струю» основного потока, променяв культ искусства на культ успеха. За это я его много и плодотворно критиковал, всегда указывая небесталанному, в общем-то, но чересчур уж страдающему приспособленчеством автору на его шаткую мировоззренческую основу.

Как бы то ни было, но Э. А. Байков, при всех его минусах, остается одним из крупнейших стилистов и текстософов Башкортостана. На фоне бодрячкового литературного графоман-мракобесия «A-ля Леонидов и Ко» или старческих словонедержаний маразматического круга ветеранов литературного фронта (поостережемся упоминать имена, которые и так у знающих на слуху) Байков остается величиной, которой нельзя пренебрегать.