Угль, пылающий огнем

Липкин — поэт высокого класса. Да и проза у него отличная. Я узнал его стихи поздно, в конце 70‑х годов, когда работал в издательстве «Ардис», где Иосиф Бродский подготовил и выпустил большой сборник стихов Липкина «Воля». Помню, я спросил у Бродского: «Он же, кажется, переводчик с восточных языков?» «Замечательный поэт», — ответил Бродский и оказался прав. Кстати сказать, Бродского познакомила с поэзией Липкина Ахматова, так что эстафета, по которой до меня дошли эти стихи, внушает почтение. Замечательно, конечно, и то, что Липкин — абсолютный рекордсмен человеческого и творческого долголетия в русской, да и мировой поэзии. Из поэтов его уровня в России Петр Вяземский дожил до 86 лет, а в Америке — Роберт Фрост до 89. Что и побудило меня сочинить к юбилею вот такой стишок:

Оставаясь вечно новым, не в пример поэтам хлипким,
Как-то переименован должен быть сегодня Липкин,
Тут не место липкам хрупким и вообще березкам всяким,
Нет, не Липкин он, а Дубкин, Баобабкин, Секвоякин.

Радио «Свобода», 19-09-2001, рубрика «Человек дня»: http://www.svoboda.org/archive/ll_man/0901/11.091901 -1.asp

Андрей Немзер ПРАЗДНИК НА ПУШКИНСКОЙ УЛИЦЕ

Сегодня поэту Семену Липкину исполняется 90 лет.

«Меня с детства таинственно притягивали к себе, страстно волновали Бог и история, то есть Бог и его подобия, и не только Бог Ветхого Завета, но и трехипостасный Бог Евангелия, и смутное, темное приближение к Создателю чувствовалось мне в пантеонах языческих богов Греции, Ассиро-Вавилонии, Египта <…> По правде говоря, я и теперь недалеко ушел от поэтических, философских вопросов моего детства, и ныне меня по-настоящему, сильнее и прочнее всего интересуют, волнуют, влекут, мучают, восхищают, обвораживают только два нераздельных явления — Бог и нация. О них я начал сочинять стихи в семь лет, о них я пишу и в семьдесят…»

Мемуарный очерк Семена Израилевича Липкина называется «Пушкинская улица». Пушкинская — это улица в многоязычной Одессе, на которой в 1911 г. родился мальчик Сема. А еще это улица Пушкина, дорога, угаданная отроком, путь, с которого не свернул старейший русский поэт. «Три книги, три мироздания вошли в мою жизнь, чтобы я двигался вместе с ними: Библия (Ветхий и Новый Заветы), „Илиада“ и сочинения Пушкина. Они вместе, для меня нераздельные, составляют солнце моих дней. Собственно говоря, в них заключена моя жизнь, в них я нашел то, что люди называют Красотой, а что есть Красота, как не Истина?»

Так просто и естественно верить в единство Красоты и Истины может лишь тот, кто сердцем уразумел библейский стих: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма». Потому и мысль о Боге неотделима от мысли о человеке, грешном, порой преступном, но созданном по образу и подобию Божьему. И от мысли о нациях, разделивших Адамов род, но — всякая по-своему — хранящих отблеск небесного огня. Счастье дольнего мира в его многообразии, предвещающем будущее единство. Счастье поэта — открывать это многообразие, сохранять его словом от дьявольской силы, что стремится превратить живой многоцветный мир в серую пыль. И еще — угадывать недоступное и вожделенное единство, делать его ощутимым для смертных. Не случайно в воспоминаниях и размышлениях Липкина много раз проникновенно цитируется строка Жуковского «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли».

Сосредоточенное восхищение самыми разными национальными культурами, влюбленность в те поэтические традиции, что постигал Липкин-переводчик, естественно отражаются в его доверии к человеку, завороженности неповторимой личностью, будь то «простые» герои липкинских стихов или великие поэты, с которыми сводила его судьба. Не понаслышке зная, сколь сильно, безжалостно и коварно зло, многократно обращаясь к сюжетам геноцида, террора, растления человека, поэт сохранил «наивную» веру — ту самую, что входила в состав его души при чтении Библии, Гомера, Пушкина. Он ушел от страшного и «убедительного» соблазна XX в. — соблазна разочарования в Красоте и отказа от творчества, якобы бессмысленного перед лицом тотального зла. Его стихи писаны именно что «после Освенцима» и при твердом знании: мы не застрахованы от повторения ужасов большевизма и нацизма. «Тропою концентрационной, / Где ночь бессонна, как тюрьма, / Трубою канализационной / Среди помоев и дерьма, // По всем немецким и советским, / И польским, и иным путям, / По всем печам, по всем мертвецким, / По всем страстям, по всем смертям, — // Я шел. И грозен и духовен / Впервые Бог открылся мне, / Пылая пламенем газовен / В неопалимой купине». Или, как сказано в финале повести «Записки жильца», «страдание не устало, страдание шествует вперед».