Угловая комната

– Сука, ты ебнулся, что ли? У тебя маразм от пинотажа? Я тебе говорю, я пиздец траванулся – сейчас кишки высру. Третий час от кровати до сортира – туда-сюда.

Я опять попробовал оторвать голову от подушки – сдавило в носу и затылке, и по горлу словно побежала трещина.

– Кажется, я простудился, – выдавил я, но Серёжа уже бросил трубку.

Только тут я заметил двенадцать пропущенных и полтретьего на часах. Перезванивать Серёже было незачем, Полине – не хотелось. Я перезвонил маме.

– Что с голосом? Заболел?

– Да, маразм от пинотажа. Зачем звонила?

– Испугалась, что папку дома оставила. Потом вспомнила, что сунула бумажки в ноутбук.

Понятно.

Я встал, отыскал в аптечке градусник: тридцать семь и три. Выпил какой-то растворимой бурды, прополоскал горло. Обнаружил, что мама увезла зубную щетку и дезодорант. Съел котлету с рисом. Еще раз вымыл пол под комодом, чтобы не пахло огурцами. С полчаса мучил «Чевенгур» – без особой цели, выхватывая отдельные фразы, до того причудливые, что воспринять окружающий их текст казалось невозможным. Съел две черносливины из пачки. Написал Серёже про тридцать семь и три. В ответ эсэмэска: напоминаем, что четырнадцатого числа с вашего счета… – в общем, мертвого заебут. Полез в рюкзак за картой, обнаружил в бумажнике чек: выдано сорок пять пятьсот пятьдесят, остаток – ноль. Зачем-то дважды прочитал телефон банка. Затем – ощущая спазм где-то рядом с желудком – проверил джинсы. Пусто.

В следующие пятнадцать минут вытряхнул рюкзак, перерыл комод и шифоньер, перевернул матрас, опять проверил джинсы – денег не было. Схватил с полки «Золотого теленка», в котором давно, лет семь назад, хранил официантскую зарплату. Открыл, разглядел на форзаце карандашные цифры: две семьсот, четыре двести, шесть пятьсот. Пролистал. На мгновение замер, забыв ладонь между страниц. Взглядом снова нащупал джинсы – повисшие на спинке стула синие ноги с вывернутыми пятнами карманов. Бросил «Теленка» под стол.

Наконец позвонил Серёже:

– Погоди про свой дрищ. Я сорок пять штук проебал.

Серёжа переваривал с минуту. Потом стал перечислять: Ошарская, загс, скамейка над съездом, причал, такси. На «такси» меня осенило:

– Серёжа, спустись посмотри в машине.

– Нахуй я с тобой связался, – сказал Серёжа.

Я сел за кухонный стол, положил телефон перед собой. Через минуту, устав смотреть в экран, взялся за пачку чернослива. Прочитал в углу: чернослив – не только лакомство, но и вкусное дополнение к чаю и кофе. Какое-то время думал о двух вселенных, двух полюсах – высоких лакомствах и презренной херне к чаю. Представил, как они делят бабушкину пиалу, как гонят друг друга с магазинной полки, теснят в буклете «Пятёрочки». И тут чернослив – этакий ребенок Ромео и Джульетты, рожденный, чтобы прекратить вражду, примирить непримиримое…

– Тут твои сорок пять, под сиденьем, – сказал Серёжа. – Отмоешь – и как новенькие.

И тут же:

– С тебя коньяк.

Я доел чернослив, затем – котлеты. Прислушался к бурчанию в животе; решил, что все еще голоден. Вскипятил воду, бросил в нее пельмени. Смотрел, как они всплывают, болтаются у краев бурлящей кастрюли. Позвонил бабушке.

– Нашла дубленку – он ее не носил почти. Раз или два надевал – и всё. Не нужна тебе?

Я сказал, что приеду вечером: сейчас – горло, тридцать семь и три.

– Ну так совсем не приезжай. Я опять не спала – еле живая. Два часа с чемоданом возилась, теперь вот за шкаф принялась – а ничего не соображаю.

Я хотел спросить: как она – одна против шкафа? – но она опередила:

– Со мной Миша. Еще постельное разберем – и хватит на сегодня.

И тут же:

– Если делать нечего, приезжай, конечно. Поесть что-нибудь придумаю. Миша черешню купил.

Я пообещал что-то невнятное. Потом позвонил маме: в купе душно, пахнет яйцами, соседка сверху бубнит кроссворд. Отправил письмо в универ: умер отец, пришлось уехать. Написал кадровичке, попросил три дня отпуска. Почти взялся за эссе, открыл задание, заметил срок сдачи: в среду. Выдохнул, закрыл почту – успеется. Опять взялся за «Чевенгур». Нашел такое: «Человек – это не смысл, а тело, полное страстных сухожилий, ущелий с кровью, холмов, отверстий, наслаждений…» и так далее. Подумал, что страстные сухожилия – это вряд ли; что человек – тело, полное пельменей. Повторил про себя: полное пельменей. Решил, что пора на воздух.