Угловая палата

Старый... Стареют все, кого на войне не убивают. Но был ведь молод, и, по всему видно. — парнем не из последних, девичьи сердца, вне всякого, сочли по нему Какая же нелегкая толкнула принять духовный сан, а с ним и целибат — жесточайший обет католика? Безбрачие для обретения благодати? Какая уж тут благодать без женского пола! Святым духом обходятся? Вот уж чему не поверит Петр Ануфриевич так не поверит!

Юрате оробела в обществе ксендза и, не поддавшись на уговоры Владимира Петровича, ушла разыскивать Борю Мрачное обещание парня напиться пугало ее.

Молчания никто не нарушал, и оно неловко затягивалось. Смыслов поглядывал на Петра Ануфриевича и мысленно пытал его: «Что же воды в рот набрал, друг ситный? Куда девалась твоя решительность?» Чего-то ждал от Щатенко и ксендз. Атмосфера возле скамейки начинала, похоже, потрескивать. Петр Ануфриевич чувствовал это нутром и злился на себя за легкомысленно высказанное желание «потолковать», злился и на Смыслова: эк он, супостат, зажевывает ухмылку, не ямочки на щеках — бесенята.

Агафон Смыслов сжалился над майором Щатенко, решил сбить с пути назревающий никчемушный разговор.

Повернулся к Гончарову, спросил:

— Владимир Петрович, как посмотришь, если командируем тебя за коньяком «три бурака»? Не с тем, чтобы напиться, как кричал этот дурачок, но помянуть Василия Федоровича?

Петр Ануфриевич оживился:

— Это дело. Вчерашняя мензурка — разве поминки?

Вытягивая забинтованную ногу по костылю и откидывая полу халата, он полез в карман фланелевых больничных штанов. Гончаров отмахнулся: дескать, обойдусь без твоих червонцев.

Поддернув сутану, ксендз счищал палочкой налипшую на башмаки могильную глину. Согнутый, с жалко выпирающими лопатками, он скользом бросил взгляд на Смыслова и достойно оценил его незатейливую дипломатическую гибкость.

Отче собирался прямо с кладбища увести с собой Гончарова, показать спасенные от разграбления полотна литовских и польских художников, но предложение чубатого офицера помянуть покойного товарища толкнуло несколько изменить задуманное. Он снова посмотрел на Смыслова и, как бы призывая его в союзники, произнес с обкатным акцентом прибалта:

— Молодой человек, вы когда-нибудь пили мидус?

— Если это то, чем торгует пани Меля... — потянул Смыслов плечи к ушам.

— Нет-нет. — прервал его ксендз. — Меланья Верж бицкая торгует плохим самогоном, отравой, а мидус пью даже я без риска для своего слабого сердца Это легкий медовый напиток. Буду признателен, если друзья Владаса... Владимира Петровича... Дом мой возле храма, совсем близко, а мидус — в погребе.

— Он хоть освящен, напиток ваш? — пылая капитулянтской улыбкой, спросил Петр Ануфриевич.

Старик понял Щатенко так, как тому и хотелось быть понятым, ответил в тон ему.

— Разумеется, освящен. Вековыми обычаями моего народа.

Уже не мысля ни о каком диспуте со служителем католической церкви, Щатенко воскликнул.

— О, какое совпадение обычаев литовского и украинского народов!

Смыслов добавил:

— Русского народа — тоже. С благодарностью принимаем ваше приглашение, но... Извините, не соображу, как называть вас. Отче духовный, батюшка или еще как-то из наших уст, согласитесь, несколько несерьезно.

— Имя мое Альгирдас Путинас. Можно — отец Альгирдас или просто — отец Нет-нет, не в смысле духовного сана. Когда слышу обращение ко мне — отец... Это очень приятно греет мое больное и старое сердце.

Помолчав, Смыслов повторил:

— Мы принимаем ваше приглашение, отец, но отложим встречу до другого раза Уходились на трех-то ногах.

— Да-да, — согласился отецАльгирдас, — понимаю, сочувствую. А мидус я вам все же пришлю. С Владимиром Петровичем. Вы пойдете со мной, Владас?

Гончаров согласно кивнул головой, представил своих товарищей:

— Агафон Юрьевич Смыслов (взгляд ксендза следовал за его жестом), Петр Ануфриевич Щатенко.

— Петр Ануфриевич... — повторил священник и, печально глядя в глаза безбожника Щатенко, с горечью продолжил: — Петр... Петрас... У Мариёны сын родился большим и крепким мальчиком. Мы назвали его Петрас, значит — крепкий, каменный... Он вырос крепким, боролся с гитлеровцами, и они убили его. Петрасу было двадцать восемь... Так и не узнал, что я его отец...

Щатенко как-то враз прозрел и с предельной ясностью увидел под сутаной обыкновенное человеческое горе, и от этого захлебнулся к себе таким презрением, что перехватило дыхание и по лицу пошли рдяные пятна Петр Ануфриевич притронулся к плечу священника, сказал до хрипоты севшим голосом:

— Мы навестим вас, отец. Мы еще выпьем с вами мидуса, горилки, чачи, водки... За тезку моего — вашего сына. За всех...

Глава двадцать пятая