Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

А теперь я с ошеломлением и уже омерзением открывал, какой низостью, подлостью, лицемерием, рабским всеединством, подавлением инодумающих были отмечены, иссоставлены первые же, самые «великие» дни этой будто бы светоносной революции, и какими мутными газетными помоями это всё умывалось ежедневно. Неотвратимая потерянность России – зазияла уже в первые дни марта. Временное правительство оказалось ещё ничтожнее, чем его изображали большевики. А ещё же, что́ большевики смазывали: Временное правительство и силы-то не имело ни дня, всё оглядывалось за согласием Исполнительного Комитета – узкого, замкнутого, скрытого за галдящим многотысячным сборищем Совета, – Исполнительного Комитета, ни за что не отвечающего и толкающего всё к разрухе. В те дни не проявилось ни героев, ни великих поступков. С первых же дней всё зашаталось в хляби анархии, и чем дальше – тем раскачистей, тем гибельней, – и образованнейшие люди, до сих пор так непримиримые к произволу, теперь трусливо молчали или лгали. И всё это потом катилось восемь месяцев только вниз, вниз, в разложение и гибель, не состроилось в 1917 даже недели, которою страна могла бы гордиться. Большевикам – нельзя было не прийти: оно всё и катилось в чьи-нибудь этакие руки.

И как же, как же я этого не видел сорок лет? Как же поддался заманчиво розовому облаку февральского тумана? Как же не разглядел, что не в Октябре решалось, а уже в Феврале? А вот – поди разберись: в советской обстановке очень трудно было разглядеть истинный ход и смысл 1917 года, да особенно потому, что нельзя ж было поверить брани большевиков против февралистов: ну конечно же большевики врут…

Если бы в жизни я занят был только писанием своей книги, то это открытие, хоть теперь-то сделанное, за эти два месяца в Гувере, меня бы не обезкуражило: так – так та́к, вот и видно стало, изблизи. И если бы явление нашей Февральской революции никак бы не соотносилось с подобными же западными революциями, течениями и мировоззрениями. Но, пусть тысячекратно худшая, чем на Западе, неудачная, нелепая, – а всё же той она была природы, напоминала и французские 1830 и 1848. И в сегодняшнем СССР если возрождались какие-то свободолюбивые и несоциалистические течения, то и несли то же мировоззрение, и имели самые лучшие о Феврале воспоминания – или даже мечты повторить его в будущем. А я все эти годы, в самой резкой схватке с большевицким режимом и, кроме этого ненавистного врага, не замечая никого, ничего, – чьим же единодушием был широко поддержан и чьей же волной взнесен, если не этой же, такой же «февральской» публики – и у нас в Союзе, и на Западе? И это – естественно, мы были союзниками, поскольку я «признавал» Февральскую революцию позади – и что-то подобное мерещил впереди.

Но вот теперь я открыл, что этот путь реально был в российском прошлом – мало сказать, неблагополучен – непригляден, он нёс в себе в 1917 анархическое разложение всего российского тела. И что ж – я с этим заодно? (Да оно лезло и раньше изо всех щелей, я просто не осознал, помогла понять – Февральская революция.)

И эти минувшие два года на Западе – то шля поддерживающие или протестующие телеграммы, то речами и интервью гневно разя всё того же, того же советского Дракона, то помогая создать «Континент», сплачивая силы Восточной Европы, – я просто действовал от повышенной политической страсти или катился по той инерции, какая создалась в Союзе? Да находясь в угрожаемой, но оцепеневшей Европе – как же спокойно сидеть, не будить её, не тревожить, не занозить, чтобы очнулась?

Но вот что: в этом опале борьбы против коммунистического режима я, значит, как-то уклонился. Скосился. Как будто так.

И наоборот: в моих последних горьких излияниях о Западе – не прорывалась ли вперёд, сама, интуитивно, – струя того нового понимания, которое я сейчас обретаю над материалами Февраля? Как будто и так.

Но тогда, тогда – до чего же можно договориться? Не мог же я с самого начала не кинуться в жестокую схватку с душащим нас режимом? Получивши голос – не мог я им не воздать за всё, что они с Россией сделали. Как это? После «Ивана Денисовича» – подказёнивать? подлыгать? а самому пока – тихо прижиться к архивам, и открывать пласты истории, и многолетне молча писать? То есть, вынырнув из подполья, – ещё раз в него уйти? Да уже и не дали бы, виден стал.

И – с какого это «самого начала»? Моё начало было – не «Иван Денисович», но – сами тюрьмы и лагеря, но – судьба русских военнопленных. Разве с того начала я мог не поднять борьбы? и – не завершить её «Архипелагом»? Это уже была – втяга чувств.

Так значит, не начинать – было нельзя. Не накалиться Архипелагом – было невозможно. А начавши – нельзя было в отчаянной борьбе не взять в союзники и советскую образованщину, затем и западную, – и так незаметно для себя, потом и заметно, уклониться от глубинного пути России? И даже от частного своего интереса – повествователя Революции, растрачивая время и силы.