Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Вот завязался узел: ни начала другого, ни конца другого – и никакого другого правильного пути. А оказался – на неправильном.

Знать, прошлого уже не распутать и не изменить. Оставалось – над зинувшей мерзостью Февраля – хоть на будущее попытаться исправиться, хоть теперь-то найти путь верный.

А верный путь всегда один: уйти в главную работу. Она и выведет сама. Уйти в работу – это и значит: искать для себя и для читателя, как из нашего прошлого понять наше будущее?

Но и как благоденственно совпало: поворот моего общего понимания произошёл хотя и не в связи, но одновременно с большим жизненным решением о переезде в американскую глушь – свободно обдуманным, не сиюминутно вынужденным, это редко в моей жизни бывало. А этот переезд заодно и ослаблял зависимость от суетливой среды, уменьшал поводы и остроту высказываться, от чего нельзя уйти в тесной Европе. Наговорил сколько мог – было бы хожено да лажено, а там хоть чёрт родись. Теперь переезд в Америку давал мне возможность не действовать, а наблюдать. Уйти в работу – это значит и сократить общественную активность, перестать истрачиваться в непрерывных телеграммах, речах, интервью. Подальше от кузни – меньше копоти. Приучиться ни на какие события не откликаться. (Аля не верила и спорила, что Америка, напротив, сгложет меня и затреплет по выступлениям.) Да глубь Времени уже не оставляет мне состязаться с современностью. Современность – оставить, пусть течёт как течёт, я и так уже для неё потрудился более, чем хватит с одной человеческой жизни. Общего хода мне всё равно не изменить, её научат только сами События. А я – мост, перенести память русского прошлого в русское будущее.

Но – но – от окружающего мира так сразу не унырнёшь. Вот и в Гувере, едва я открылся, что – здесь, стал ходить в их Башню, – уже накидывают на меня петли: выступать! Один раз – на гуверском почётном приёме. Ладно, вставляю в речь своё нынешнее: отчего западные исследователи недопонимают Россию, в чём сдвиг их суждений о России систематическая ошибка (мимоходом привёл как отрицательный пример книгу Ричарда Пайпса о старой России[162] – и надолго приобрёл себе страстного и влиятельного врага); как безсознательно и сознательно искажают русскую историю, не видя в ней значительных следов яркой общественной самодеятельности; и как смешивают понятия «русский» и «советский»[163]. – Другой раз – привозят мне вручать многочеканную американскую «Медаль Свободы», – опять требуется речь[164]. Тут я, сам для себя ещё полуслепо, нащупываю западные искажения свободы – то, что я инстинктивно почуял в первые дни на Западе и сказал при «Золотом клише»[165] (и что мне невдали предстоит развернуть в Гарвардской речи). Эти два выступления – уже вехи на новом моём пути. А слаще бы – совсем не выступать. (В русской эмигрантской колонии в Сан-Франциско справедливая обида: почему я у них не выступил? Ну как разорваться? Всегда этот выбор: или работать, или «оказывать внимание».)

Да ведь это же и для меня самого надо: слишком густой напор моей публицистики скоро перестанет и убеждать. Темп и громкость моего движения уже стали непомерны, надо вернуться в естественные размеры. Испытание славой, которым грозили мне и Ахматова, и Твардовский, – уверенно, по ощущению себя, вижу, что прошёл благополучно, – и вот сам, без затруднения, от неё ухожу. Какое освобождение души: чтоб о тебе перестали писать и говорить, перестали на каждом шагу про тебя узнавать – а пожить в обычной человеческой шкуре. Путь звонкий, но неизбежно короткий, сменить на путь беззвучный и глубокий. Это будет одновременно и долголетие, выигрыш по оси времени. И каждый день же заниматься родным языком – счастье писателя. Да русскую историю не только же знать Двадцатого века, по десятилетиям которого гнал меня бич. Да вот уже старики, последние свидетели революции, шлют воспоминания, надо собирать их, читать, спешить отвечать. И хоть следить за тем, что появляется литературное на родине, – ведь я же правда не политик, а писатель. Да вот уже сыновья у меня растут, от шести лет до трёх, пора для них время найти, как находят все нормальные люди.

Наш переезд в Вермонт, таким образом, обещал стать первым за жизнь мою шагом к образумлению, к умедлению, к простой норме.

Впрочем, ещё раньше, чем я отвернулся от западного общественного внимания, – стало отворачиваться оно от меня. Когда под Новый, 1976 год французский журнал «Пуэн», споря с растущим ветром враждебности ко мне, объявил меня «человеком минувшего года», – это был дерзкий вызов, и они так и печатали на обложке, как в две дюжины мазутных кистей уже замазывают, замазывают мне лицо, – я ещё не принял тогда этой картинки всерьёз.