Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Но Аля переживала эту безотбойную атаку на нас – остро. В отличие от меня – она чувствовала себя реальной жительницей этой страны, где ей приходилось общаться, сноситься, делать дела общественные и личные, организовывать разные виды защиты распорядителей нашего Фонда в СССР. И ещё больнее: наши дети жили в этой стране как в своей реальной, пока единственной – и сколько лет ещё им тут предстояло, и вся эта брань не могла не стеснить их, озадачить. И Аля хотела, чтобы я теперь стал активно обороняться. Мои доводы, что надо перестоять, перемочься, доброе молчание чем не ответ? – не убеждали её.

А тем временем – изнемогала ж ещё и «Нью-Йорк таймс»! Всю инициативу открыть кампанию «по антисемитизму» вырвала у неё вечная её соперница «Вашингтон пост», потом покатилось, покатилось по другим газетам – а главный-то Оракул ещё не успел и рта раскрыть. А только он один, по чину, может решить и присудить окончательно.

И вот в середине июля 1985 получаю письмо от Ричарда Гренье: что сейчас некая «специальная ситуация», по которой не решил бы ли я преодолеть своё отвращение к интервью и высказаться? В связи с конфликтом вокруг обвинений в антисемитизме он уполномочен самим издателем «Нью-Йорк таймс» А. М. Розенталем – написать о том статью, и будет писать её под прямым наблюдением издателя. Вот – Гренье прочёл и расширенный «Август», и «Октябрь» (по-французски; наконец-то! – человек, который прочёл), – и сам не находит в них антисемитизма. Теперь он опросит около двадцати «экспертов», чтобы составить балансный отчёт. Но: я могу овладеть этим процессом раньше других, если решу высказаться сам, и тем могу прекратить все дебаты. Конечно, признаёт, время о том говорить – когда книга выйдет в Америке, и не миссия писателя давать интервью, но дебаты всё равно начались, и общественное мнение может отвердеть ещё до книги. Заверяет, что во всей Америке я не найду более пылкого доброжелателя и даже мою гарвардскую речь он воспринимает с трепетом. Просит дать ему интервью[533].

Аля склоняла меня дать. Она считала: «Так можно выиграть! самим перейти в атаку!» Я отклонял начисто: я должен перемолчать их на большом отрезке времени и так приучить к сдержанности, отучить от визга. Она спорила: «Нельзя ко всем нападкам относиться как блаженненьким». Потом стала смиряться, записала: «Пожили в славе, поживём и в поношении».

А я твёрдо уверен: моя правда теперь – в молчаливом выстаивании нескольких лет. Медведю зима за обычай.

И всё-таки – «Нью-Йорк таймс», не иголка в стогу. Интервью – нет. Но, вместо того, решили: напишу ему письмо, обозначу всё ясно. Форма частного письма к понимающему человеку – она сама располагает высказаться глубже.

«17 июля 1985

Дорогой г-н Гренье!

Действительно, я считаю невозможным для писателя выступать в роли адвоката собственных произведений, да ещё прежде их публикации.

Не скрою, я был чрезвычайно удивлён, что в Соединённых Штатах дискуссия об “Августе” началась – 1) когда книга не доступна никому из читателей; 2) с наклейки на неё политических ярлыков. Такую практику по отношению к моим книгам до сих пор применяли только в СССР.

Что касается ярлыка “антисемитизма”, то это слово, как и другие ярлыки, от необдуманного употребления потеряло точный смысл, и отдельные публицисты и в разные десятилетия понимают под ним разное. Если под этим понимается пристрастное и несправедливое отношение к еврейской нации в целом – то уверенно скажу: “антисемитизма” не только нет и не может быть в моих произведениях, но и ни в какой книге, достойной звания художественной. Подходить к художественному произведению с меркой “антисемитизм или не-антисемитизм” есть пошлость, недоразвитие до понимания природы художественного произведения. С такой меркой можно объявить “антисемитом” Шекспира и зачеркнуть его творчество.

Однако, кажется, “антисемитизмом” начинают произвольно обозначать даже упоминание, что в дореволюционной России существовал и остро стоял еврейский вопрос. Но об этом в то время писали сотни авторов, в том числе и евреев, тогда именно не-упоминание еврейского вопроса считалось проявлением антисемитизма, – и недостойно было бы сейчас историку того времени делать вид, что этого вопроса не было. Чтобы не повторились ужасы, которые человечество совершило над собой в XX веке, все виды революционного и этнического геноцида, – надо изучать историю, как она была, подчиняясь лишь требованию исторической истины, а не оглядываясь на возможную сегодняшнюю цензуру, “что скажут” или “как это будет принято” сегодня.

Я развёртываю “Красное Колесо” – трагическую историю, как русские в безумии сами разрушили и своё прошлое, и своё будущее, – а мне швыряют в лицо низкое обвинение в “антисемитизме”, используя его как дубину, низменно подставляют цепь ложных аргументов.