В тот же год как раз вышла и скэммеловская извращённая биография – и засосало у меня, что не миновать и мне рассказать о своей жизни – в той части, какая не перекрывается с «Телёнком». Летом 1985 и окунулся в давние годы – детство, юность (и нынешнее моё отвращение от её пустопорожности), фронт, да и тюрьмы с лагерями, и ссылка, и тревожно радостный, и в гранях ошибок, возврат из ссылки. Летом 1986 – ещё бы один такой месяцок, да вот – и кончил, жизнь до высылки охвачена? Да ведь и 70 лет – вот, на носу, и будет ли ещё другое время к тому обратиться?
Ещё потянуло меня приложиться и к художественной критике – в общей тяге вернуться в рамки литературы. Изгаженьем ощущал я «Прогулки с Пушкиным» Синявского – а с годами, смотрю, никто достойно ему не ответит. Работа неблагодарная, и времени отняла досадно. Но благодетельно было в ходе её перечитать, окунуться снова в Пушкина, ещё по-новому вникнуть в него[552]. – Да ещё с 70-x годов в СССР собирался я отозваться и на «Рублёва» Тарковского, тогда покоробившего подменным использованием русской истории в сегодняшнем споре. Но надо было мне его посмотреть второй раз, а негде. Вдруг – привезли в соседний городишко русский вариант фильма, мы узнали совсем случайно. Значит, судьба. Поехали посмотрели – и я написал. (А напечатал – взрыв возмущения среди третьеэмигрантов, Тарковский, оказывается, в обоготворении.)[553]
Вскоре за тем, из-за донских глав «Колеса», взялся, для языка, перечитать «Поднятую целину» – и опять выпросился на бумагу очерк[554].
И если дальше продолжать – то куда эти очерки пойдут? Нет времени. Покинул.
Да ещё ж тяготеет надо мной ИНРИ, тоже затеянное не по силам: надо же рукописи читать, оценивать, редактировать. Как будто нашли постоянного редактора серии – Н. Г. Росса; нет, не справился, досадные промахи. М. С. Бернштам ушёл в американскую науку, совсем от серии отстал. Тут нашёлся кипучий молодой эмигрант Ю. Г. Фельштинский, взялся за эсеровский мятеж 1918. – Русских авторов-историков в доживающей эмиграции, собственно, нет, приходится даже русских переводить с иностранного, как вот, уже после
Из мемуарной серии ВМБ к весне 1987 выпустили шесть книг, седьмая на выходе. Аля – с большой бы охотой и успехом продолжала её, она приняла эту серию как свою подопечную, но за моей неустанной работой даже некогда ей пересмотреть наши собственные хранения, отобрать в нашем доме на полках. – Уговорил я четырёх бывших наших военнопленных – не затаиваться дальше, написать воспоминания о немецком плене. Аля отредактировала том Черона – Лугина[557], наполовину набранный Ермолаем, – я взвыл, что стои́т моя работа, нельзя. И так, всё надежда: когда-нибудь, когда-нибудь в будущем осилим. (Двое из пленников задумывают написать и исследовательскую работу обо всей системе лагерей военнопленных в гитлеровской Германии[558].)
Летом 1986 схватился я перечитывать и в мелочах доделывать «Телёнка» (набирать его – недоведомо когда, а надо скопировать и спасти на случай хоть пожара). Затем – и «Невидимок». А затем, вот теперь, – и «Зёрнышко», уже ой-ой сколько написано – и лишнего? Над «Телёнком» с отвычки сам был поражён крутостью изложения и языка, лёгкостью озорных поворотов, заражаюсь, – но в «Зёрнышке» это всё невозможно, тутошний материал – совсем не тот, да и я сам – не тот. Там – ещё лагерный накал, теперь утерянный, а главное – безбоязненность истины, безоглядчивость высказываний – которые во мне на Западе отбивают и отбивают уже 13 лет, отучивают. И там – крупный опасный враг, а здесь – липкая мелкота, враженята, о них в полную силу и не станешь писать. Над биографией я утомился, а над «Телёнком» помолодел: разбудилось во мне ощущение такой недоконченности (да неначатости!) дел на родине, что из него и убеждение: вернусь! вернусь и в чём-то ещё поучаствую!
Потом накинулся кончать «Апрель». Пока, в возможных пределах, довёл. Тем временем с Алей мы выпустили в печать по-русски два первых тома «Марта», кончили набор третьего тома, начали четвёртый. При наборе – Аля снова и снова возвращает меня что-то улучшать.