Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

А приезд его ко мне использовал и горбачёвский штаб. Ещё раньше к нам из Москвы донеслось, что «найдены военные дневники писателя и будут ему возвращены», шум по прессе. Я бы сильно обрадовался, если б мог поверить, если б думал, что не сожжены? (Да на минуту и вознадеялся.) И вот, «по поручению Горбачёва», Залыгин вручил мне изъятия из моего лубянского дела. И что ж? Оказалась, конечно, липа: один блокнот моих политических записей на фронте, несколько писем и фотографий из фронтовой переписки. Одна только дорогая находка: среди записей – подлинник той самой «Резолюции № 1»[672], которую мы с Николаем Виткевичем в январе 1944 сдуру сочинили и вывели своею рукой, каждый – по экземпляру для себя, и которая, вдовес к нашей переписке, определила нам тюремную судьбу.

В конце апреля от «Останкина» приезжала к нам телесъёмочная группа во главе со Станиславом Говорухиным, снимали фильм-интервью. Что-то мне удалось там сказать, а что-то важное потом урезалось – объёма ради. Более всего отрезвительно возразил мне Говорухин, когда я понёс бредовую мечту, что кто-то, кто-нибудь из палачей, насильников, номенклатурщиков – хоть в чём-то раскается. И – прав он был, конечно. А значит – нечистый, неискупленный, ползуче извилистый предстоит России путь. (А фильм показали в России – ещё четырьмя месяцами позже[673].)

В приехавшей телегруппе меня с первого взгляда поразил – быстрым смыслом, юмором и тёплой доброжелательностью – кинооператор Юрий Прокофьев. Три дня они у нас работали, и на последнем застольи на его предложение «в чём угодно помочь» я ему ответил: «А – понадобится». (Сверкнула мысль – привлечь его к сибирскому путешествию.) Никак более не объясняясь – крепко ударили по рукам.

А в мае приезжал к нам в Вермонт мой давний друг писатель Боря Можаев (Ермолай примчал его из Нью-Йорка, где отбился Боря от своей делегации). Это была – радостная дружеская встреча. Сроднились мы с ним не просто через Рязань, но особенно через совместные поездки в его родные места на Рязанщине, а потом – в Тамбовскую область, где сильно помог он мне собирать материалы о крестьянском восстании 1920–21. Прямодушие, открытость, готовность к доброму движению – всегда светом излучались от него. Не виделись мы с ним 18 лет – от их с Ю. П. Любимовым посещения меня в переделкинской осаде перед высылкой. Восемнадцать лет – а как один день, всё как прежде, и будто мы не изменились[674].

Теперь с ним первым обсудил я и план моего возврата через Дальний Восток – как я думал, весной 93-го, – чтобы помог мне во Владивостоке, Хабаровске, хорошо ему известных, служил он там флотским инженером. Проведав о существовании во Владивостоке Океанологического института – особо просил сговорить мне с ними встречу, очень уж своеобычное заведение.

А Боря между делом сказал мне: «Тебе бы в России газету выпускать!» Я как-то и ухом не повёл, скорее удивился. – А через месяц вступило мне в голову – как своё и как наитие: а отчего бы правда не газету? И эта мысль – сразу додала мне сил, рисовала динамичным возврат в Россию. (Пригодится и мой большой опыт чтения русской дореволюционной, ещё не разнузданной, печати.) Замелькали мысли. Хотелось бы – направить её как «народную газету», «газету русской глубинки» – именно для неё газета, и её чаяния выражать. Небольшая, четырёхстраничная, но плотная по содержанию, два раза в неделю. Без рекламы. А – на чьи же деньги? Какие деньги огромные нужны, ещё и для рассылки по разбитой стране, – где найти таких жертвователей? и такие кадры? – Нет, непосильно и затевать.

В том же июне 1992 пишет мне из Вашингтона российский посол Владимир Петрович Лукин (уже лично знакомый, побывал у нас в доме, очень светлоумый деятель и теплосердечный человек), что в Штаты опять едет накоротко Ельцин; хотел бы меня посетить, но опять не будет времени. Не приеду ли я в Вашингтон к вечеру 15 июня? если нет – то поговорить по телефону.

И в голову бы не пришло мне ехать на знакомство, да ещё потерять три рабочих дня. А по телефону – не избежать, хотя за минувший год я в Ельцине сильно уже разочаровался: по общему ходу допускаемой им разрухи. Той весной Ельцин обещал ошарашенному народу: «Если к сентябрю не будет лучше – лягу на рельсы» (это запомнил ему народ навсегда). Надо думать – и сам верил? Что ж вся гайдаровская команда предвидела?

Наш телефонный разговор был сорокаминутный. Ельцин занимал время хлебосольным, разливистым приглашением в Москву. Мне – в динамике хотелось бы ему многое внушить, но разве это возможно? (Разговор у нас и походил на разговор напорного Воротынцева с медлительным генералом Самсоновым в Остроленке[675].)