Угол покоя

Будь я автором из современных новых, пишущим о современной молодой женщине, мне пришлось бы описать ее первую брачную ночь во всех неловких подробностях. Обычай страны и эпохи потребовал бы рассказа, предпочтительно “комического”, о прелюдии, смазке, проникновении и кульминации – впрочем, отдавая дань общепринятым представлениям о викторианской любви, кульминацию пришлось бы выбросить, брачную ночь надлежало бы окончить слезами и унылыми утешениями. Но я не знаю. Я крепко верю и в Сюзан Берлинг, и в ее избранника. Я воображаю себе, что они справились без какой бы то ни было научной “смазки” и уж тем более не испытывали потребности выносить свои приватные дела на публику.

Кое-что о ее чувствах сообщают мне ее письма из Гилфорда, где говорится о прогулках вдоль морского берега в ветреную и дождливую погоду, о манящем уюте камина и чашки чая под защитой приветливых домашних стен. Суровый путь, в конце которого ждет убежище, – в каком‑то смысле это всегда входило в состав бабушкиных душевных потребностей, и это оказалось прообразом всей ее жизни.

Она вглядывалась в семью Оливера, ища утешительных, подбадривающих знаков.

Отец зовет меня “молодая леди” и, когда я желаю ему доброй ночи, держит мою руку обеими. Его шаловливые дети дают ему всевозможные смешные и ласковые прозвища, они его боготворят и обращаются с ним так нежно, словно каждый день может стать для него последним, но всегда с некой наружной игривостью. Это семейная черта – сдержанность в выражении симпатий и глубоких чувств. Все это прикрывается смехом или веселым словом. Кейт, когда ее отец за карточным столом забирает седьмую взятку и ее последний козырь, говорит ему, вскинув на него светящиеся глаза: “Ах ты старый негодник!” Оливер называет его “старый папаша”, но ходит за отцом по всему дому со стулом и слушает с почтительнейшим вниманием его рассуждения о плотинах и шлюзах, основанные на понятиях пятидесятилетней давности.

Вот это уже лучше, бабушка. Молодец, что ни за кого не оправдываешься и не разводишь сомнений. Мило с твоей стороны было изобразить пожилую пару на бумаге, чтобы Оливер мог взять рисунок с собой на Запад. И тебе явно доставляло удовольствие просматривать семейные бумаги, где обнаруживались свидетельства той респектабельности, той преемственности, которой, ты считала, американской жизни часто недостает: такие памятки, как письмо Джорджа Вашингтона генералу Уорду, предку Оливера, и любовное послание его прапрабабушке, начинающееся словами “Досточтимая мадам”. Тебя позабавило, что она, хоть и отказала воздыхателю, письмо оставила, только подпись вырвала: сохранила, можно сказать, поклонение, уничтожив поклонника.

Пробыв с молодой женой две недели, Оливер снова уехал, чтобы приготовить дом в Нью-Альмадене. Перед его отъездом Огаста заставила себя пригласить пару на ужин. Я уверен, что Огаста была очаровательна и что Томас проявил полнейшее дружелюбие и внимательность хозяина. Я настолько же уверен, что Оливеру не удалось “себя показать”, что он застенчиво и приниженно помалкивал, слушая разговор, пересыпанный литературными и художественными словечками, в котором то и дело звучали известные имена. Я уверен, что Сюзан, наконец оказавшись в одной комнате со всеми тремя, кого она больше всех любила, была в легкой истерике от удовлетворения, смешанного с опасениями. Она, вероятно, слишком много говорила и слишком восторгалась ребенком Огасты, который, как все, что происходило от Огасты, был лучшим на свете. Даю слово бабушке.