Угол покоя

Все это складывалось у нее в голове, как строки знакомого стихотворения: непритязательная комната ожидания, извозчик, которого она знает, сельская гостиница, где она сможет первый раз за неделю искупать ребенка и помыться сама. Доверительным шепотом она рассказывала Олли, как покажет ему по пути к парому цветущие яблони, как познакомит его с паромщиком, отцом Хауи Дрю. На пристани в Нью-Полце они оставят багаж, чтобы Джон потом приехал за ним в коляске, и отправятся пешком по дорожке, идущей через ее детство, между полей, знакомых с тех пор, как она научилась ходить. Пусть он вдохнет запах отягощенных росой хвойных деревьев в лощине, пусть посмотрит на деловитых птичек в кронах, на бурундучков в выбоинах каменных оград. Они остановятся взглянуть на кизил, протягивающий ветки из зарослей, словно чтобы удивить прохожего.

Но их поезд, опоздавший из‑за повсеместного половодья, добрался до Покипси только в четыре утра. Сюзан настаивала, чтобы ее спутники легли спать, но Конрада уговорить не смогла, и он бодрствовал с ней. Он хотел, чтобы она доехала с ними до Нью-Йорка, остановилась там в гостинице и отправилась домой отдохнувшая на следующий день, но она отказалась. Сделала знак проводнику, чтобы спустил ее вещи, отвела удерживающую руку Конрада и сошла с Олли на перрон. Над дверью начальника станции горел фонарь, в комнате ожидания – лампа, но кругом ни души. Конрад был огорчен.

– Спасибо! – бодро крикнула Сюзан. – Спасибо вам за все, вы были так добры! Не беспокойтесь за меня. Я тут все знаю, я, считайте, дома.

Фонарь тормозного кондуктора описал дугу в хвосте темного поезда. Проводник ждал. Взбудораженный сильней, чем она когда‑либо видела, Конрад вскочил на площадку, проводник поднял в вагон свою лесенку и влез сам, поезд дернулся, лязгнул и двинулся. Она махала, стоя среди багажа и отклонившись назад из‑за веса ребенка, затем повернулась и увидела, что одна.

У начальника станции окна были темные. Извозчика не найти. Комната ожидания была открыта, пуста, в ней стоял полумрак, печка остыла. Сюзан положила ребенка на скамью и подоткнула одеяло, чтобы он не скатился. Потом, пошатываясь от тяжести, перенесла вещи в комнату ожидания и села около Олли. Часы показывали четырнадцать минут пятого. Она бы легла, но мешали железные частые подлокотники скамей. Ее глаза были воспалены, ум притуплен, ступни коченели. Ее пробирала дрожь, она задремывала сидя. Дóма – да не совсем.

В шесть утра пришла буфетчица, увидела ее, расчувствовалась и захлопотала. Зажгла печку, приготовила чай, согрела молока для ребенка. В семь появился старый мистер Тредуэлл, который возил тут людей еще в ту пору, когда Сюзан училась в здешней частной школе для девочек, и доставил ее в гостиницу. Но она была слишком уже близка к цели, чтобы брать номер и ложиться спать. Она что‑то съела, дала Олли овсянки и размоченный тост, обтерла его, умыла себе лицо и руки. В восемь тридцать они отправились к парому, без четверти девять погрузились. Одно нехорошо – мистер Дрю умер. Она‑то рассчитывала поговорить с ним про Хауи и, стало быть, про Запад. Почувствовала себя обманутой: готовилась непринужденно рассказывать зачарованным слушателям о своем западном житье-бытье.

Приближалась пристань в Нью-Полце, паром пересекал наискось высокую весеннюю воду. В девять тридцать фермер, их сосед, который привез яйца к парому для продажи на рынке, высадил ее у отцовской двери.

Как на всех картинах в традиции Американского Коттеджа, над трубой вился уютный дымок. Под верандой зацветали крокусы и мускари, обвивавший ее кампсис зеленел такой свежей новенькой зеленью, какой, казалось, не было до сих пор среди красок. За этой листвой сколько же летних вечеров она просидела допоздна со старой компанией из “Скрибнера”! Внутри были знакомые комнаты, старое дерево, истертое и отполированное милыми пальцами.

Уставшая до смерти, не чуя под собой ног, с глазами, полными слез, с ребенком на руках, с разболевшейся от его тяжести спиной она поднялась на две ступеньки. Дверь открылась, и выглянула ее мать.

Мне трудно сказать о бабушкиных родителях что‑либо внятное. Они слишком далеко от меня отстоят, мне не хватает ориентиров в их мире. Это были добрые, любящие, стареющие квакеры, люди простые, но отнюдь не простоватые. Скорее всего, они считали свою дочь невероятно даровитой и предприимчивой. Я не вижу их как личности, я воспринимаю их стереотипно: пара седых характерных актеров в больших круглых очках. Согласимся на типовую встречу родных: тесные объятия, мокрые от слез поцелуи, восклицания, запах фиалкового корня от прабабушкиных волос, быстрые шаги Бесси из кухни – да, она тоже здесь! – и попытки докричаться до хлева, позвать отца. Сюзан дома.