Уголек в пепле

Витуриус надел маску, и как только она припала к нему, его лицо стало бесстрастным. Затем он помог мне подняться. Я посмотрела на наши руки — переплетенные пальцы, его мускулистое предплечье, мое тонкое запястье. Ощутила тепло наших прикосновений. Это казалось чем-то значительным: моя рука в его ладони. Я взглянула ему в лицо, удивляясь, как он близко, какой огонь полыхает в его глазах, как горит в них жизнь, и мое сердце забилось быстрее. Но затем он отпустил мою руку и шагнул в сторону.

Я хотела вернуть ему плащ и кинжал, но он покачал головой.

— Оставь себе. Тебе еще возвращаться через всю школу и… — Его глаза скользнули по моему порванному платью и голой коже, и он тут же отвел взгляд. — Нож тоже оставь. Девушка из книжников всегда должна носить при себе оружие, невзирая на правила. — Витуриус достал из комода кожаный ремень. — Набедренные ножны. Так ты не ранишь себя кинжалом и никто его не увидит.

Я словно увидела другого Витуриуса.

— Если бы ты мог просто быть тем, кто есть, вот здесь, — я положила ладонь ему на сердце, — а не тем, кем тебя сделали, ты бы стал великим Императором. — Я чувствовала, как под моими пальцами бьется его пульс. — Но они не позволят тебе, ведь так? Они не позволят тебе испытывать сострадание или доброту. Не позволят сохранить душу.

— Моя душа умерла, — он посмотрел в сторону. — Я убил ее вчера на поле боя.

Тогда я вспомнила, что мне сказал Спиро Телуман в последнюю нашу встречу.

— Существует две разновидности вины, — произнесла я тихо. — Одна — тяжкое бремя и вторая — та, которая воспламеняет твою душу новой целью. Позволь своей вине наполнить себя целью. Пусть она напоминает тебе, кем ты хочешь быть. Нарисуй воображаемую черту и никогда ее не пересекай. У тебя есть душа. Она ранена, но она есть. Не позволь им отнять ее у тебя, Элиас.

Он взглянул мне в глаза, когда я назвала его по имени. Я протянула руку и коснулась маски. Она оказалась гладкой и теплой, как камень, отшлифованный морем и нагретый солнцем. Затем я опустила руку, покинула комнату и вышла из казармы на улицу, навстречу восходящему солнцу.

42: Элиас

Дверь за Лайей закрылась, а я все еще чувствовал легкое прикосновение кончиков пальцев на своем лице. Я видел выражение ее глаз, когда она потянулась ко мне: внимательный любопытный взгляд, от которого перехватывало дыхание.

И тот поцелуй. О небеса, как она изогнулась, прильнув ко мне, как желала меня. В эти несколько драгоценных минут я полностью освободился от своей настоящей сущности. Я закрыл глаза, желая воскресить в памяти эти чувства, но навалились совсем другие воспоминания. Темные, мрачные. Лайе удавалось не подпускать их. Несколько часов она успешно боролась с ними, сама того не ведая. Но сейчас они вернулись и от них нельзя было так просто отмахнуться.

Я вел своих людей на бойню.

Я убивал друзей.

Я едва не убил Элен.

Элен. Я должен пойти к ней. Я должен внести ясность в наши отношения. Злость слишком долго стояла между нами. Может быть, после кошмара, что довелось нам пережить, мы сумеем вместе найти свой путь. Она, должно быть, ужасается так же, как и я, от того, что произошло. И испытывает то же отвращение.

Я снял мечи со стены. Подумав о том, сколько жизней я ими вчера отнял, захотел выбросить их в дюны, не важно, телуманские они или нет. Но я привык носить их за спиной и без оружия чувствовал себя раздетым.

Когда я вышел из казармы, солнце светило вовсю, такое бесчувственное в синем безоблачном небе. Его свет и чистый теплый воздух казались кощунством, когда десятки молодых парней лежали в гробах холодными, ожидая погребения.

Утренние барабаны рокотали торжественно и скорбно. Я услышал, как начали выкрикивать имена погибших. Каждое имя вызывало в мыслях образ — лицо, голос, фигуру, — пока не возникло ощущение, будто мои погибшие товарищи поднялись вокруг меня словно призраки.

Сирил Антониус. Сайлас Эбуриан. Тристас Эквитиус. Деметриус Галериус. Эннис Мидэлус. Дэриэн Титиус. Леандр Виссан.

Барабанный бой не смолкал. Семьи уже должны были забрать тела. В Блэклифе не было своего кладбища. Среди этих стен единственное, что говорило о гибели парней, — это пустота там, где они проходили, и молчание там, где звучали их голоса.

Во дворе часовни кадеты тренировались на палках делать выпады и парировать удары под присмотром центуриона. Я мог бы догадаться, что Комендант не отменит занятия даже ради того, чтобы почтить память нескольких десятков курсантов.

Когда я проходил мимо, центурион кивнул мне. Я смутился тому, что он не испытывал отвращения. Разве он не знал, что я — убийца? Разве он не видел вчерашний бой? «Как ты можешь не обращать на это внимания? — Мне хотелось кричать. — Как можешь притворяться, что ничего не случилось?»