Угрешская лира. Выпуск 3

Смеляков понуро поднялся в 12-ю комнату. «Хороша Маша, да не наша», – горько вздохнул он. Случись с ним такое до ареста, он бы, наверное, напился, чтоб расслабиться и обо всём забыть. Но здесь ему могла помочь только работа, и он принялся разбирать заметки рабкоров, разложил их по темам, отобрал те, которые пойдут в текущий номер. Дальше дело застопорилось. Мысли приняли поэтический оборот, нахлынули образы, и Ярослав принялся сочинять стихотворение. Он написал сначала одно четверостишие, следом другое, сделал несколько поправок в каждом из них, потом подумал, поменял их местами, добавил четыре стиха и перебелил:

Солнечный свет. Перекличка птичья.

Черёмуха – вот она, невдалеке.

Сирень у дороги. Сирень в петличке.

Ветки сирени в твоей руке.

Чего ж, сероглазая, ты смеёшься?

Неужто опять над любовью моей?

То глянешь украдкой. То отвернёшься.

То щуришься из-под широких бровей.

И я, как дурак, в середине мая

в жаре и цветах, в предвечернем дыму

вдруг хохочу или вдруг вздыхаю,

согласно желанию твоему.

Не окончив стихотворения, он открыл окно и поглядел в сторону пруда, откуда долетал аромат черёмухи и сирени, мелодии духового оркестра и гармошки. Больше поэтические строки не рождались, но те, что уже выплеснулись на бумагу, успокоили Ярослава, и он деловито принялся редактировать заметки. Обработав всю стопку, он аккуратно сложил листки возле пишущей машинки. Анна Ивановна Морозова послезавтра придёт на работу и быстро их перепечатает. Зато Смеляков, у которого в кармане лежала увольнительная до утра понедельника, теперь сможет заночевать дома у матери и приехать в редакцию к 8-ми утра прямо из Москвы. А иначе ему бы пришлось возвращаться вечером, чтобы прийти в полседьмого и успеть подготовить задание для машинистки.

Без четверти девять Ярослав закрыл комнату, сдал ключ вахтёрше и пошёл к верхнему пруду. Гуляние было там в самом разгаре. Молодёжь каталась на лодках, танцевала, пела, люди постарше прогуливались вокруг пруда с детьми, пили газировку, ели мороженое. Смелянский гулял с женой Александрой Даниловной, непременной участницей всех коммунарских культурных и спортивных затей, и тремя детьми. Двухлетняя Леночка сидела у отца на плечах, а девятилетний Юра и семилетняя Инга, немного отстав от родителей, перебрасывались мячом. Ефим Павлович приветливо улыбнулся Ярославу:

– Как дела? В редакции засиделся?

– Да. Заметки к понедельнику готовил.

– Молодец, у тебя хорошо получается. Гуляй, братец, отдыхай теперь. А нам уже домой пора – малышку укладывать. До понедельника.

– До свидания.

Смелянский помахал рукой Перепёлкину, который катался на лодке с женой Раисой Павловной и дочками Машей и Раей, и пошёл домой, а Леночка, обернувшись, продолжала махать пухленькой ручкой «дяде Пасе», как она звала Павла Степановича. Тёплый ветерок забавно шевелил светлые кудряшки, обрамлявшие милое личико девочки.

На лодках катались и Таня Волкова с Илюниными, и Вася Перепёлкин со своей девушкой, и Машенька Мамонова с Андреем. Ярослав невольно вздрогнул, услышав её счастливый серебристый смех. Ваня Ерастов, сидя рядом с женой на скамье у пруда, играл на собственноручно собранном баяне импровизацию по мотивам старинных русских романсов. Вокруг Вани толпилась молодёжь, которая ему подпевала.

Солнце уже зашло, но сумерки оставались пока светлыми, на небе слегка розовели лёгкие перистые облака и одна за другой зажигались весенние звёзды, у пруда наливались матовым светом шарики фонарей, а в кустах вспыхивали крошечные огоньки светлячков. Смеляков чувствовал себя уютно среди этих людей, которые строили здесь, как ему казалось, настоящий город-сад. Сделав несколько кругов у пруда и по дорожкам парка, он вернулся в общежитие. Соседи по комнате уже улеглись, а поэт всё сидел за столом и дописывал своё стихотворение, с ходу сочинив начало:

Светом солнечным, светом лунным,

майскими звёздами освещена

не только Люберецкая коммуна —

вся наша Родина, вся страна.

Перед его глазами оживала картина вечернего пруда, окрашенного нежными тонами заката, и одна за другой на бумаге появлялись строки:

И кажется: вот ещё два мгновенья,

и я в этой нежности растворюсь —

стану закатом или сиренью,

а может, и в облако превращусь.

Концовку ему захотелось сделать всё-таки мажорной, созидательной: