Угрюм-река

В эти душные майские ночи царский преступник Шапошников никак не мог заснуть. Он часами лежал на жесткой соломенной постели, руки за голову, и думал, думал. Где-то в подсознании у него родилась и крепла мысль, что путь его жизни завершен: все, что ему полагалось сделать, – сделано. И живи он хоть сотню лет, он Америки не откроет, радости никому не принесет, даже своего личного счастья устроить не сможет. Так стоит ли тогда вообще ему существовать?

И этот проклятый вопрос – самому себе и жизни – лишал его покоя.

А тут еще примешалось его чувство к Анфисе. Оно входило клином в ослабевший дух его, как кол в гниющее болото, рождалось новое смятение и боль.

Но чувство это неотразимо. К худу или к добру? И сам себе отвечает: «К худу». Однако путь жизни его под крутой уклон, а тормоза стерлись и крыльев нет.

А вот его товарищи живут, батрачат у крестьян, стойко переносят все тяготы ссылки, не порывают с революционной работой, следят за событиями в стране, читают, организуют кружки самообразования, иные даже бегут на волю.

– А я кто?

Да, трудна, непонятна жизнь.

В комнате северный бледно-серый полусумрак. Волк, белки и зверушки мертвыми стеклянными глазами уныло посматривают за открытое окно, где жизнь, где нету мертвым места. Эх, если б живая кровь, а не кудель в их иссохших шкурах!

– И я не более как человечье чучело, набитое чем-то дряблым, – жаловался он волку, белкам и зверушкам; в груди его пустота, в мышцах болезненная вялость.

Он вскочил и, пошатываясь, кособоко пробежался по комнате, поднял с полу трубку, раскурил, опять стал бегать взад-вперед. Волк улыбался на него оскаленной своей розовой пастью; волк наблюдал, что с человеком будет дальше.

Человек сел за стол, раскрыл дневник в деревянном самодельном переплете, написал три строчки, бросил. Достал последнее письмо приятеля, прочел полстраницы – бросил.

– Вот что надо. – Он обмакнул перо в чернильницу, его рука стала лениво выводить:

«Дорогая моя Анфиса, бесценная. Слушай, слушай, что я тебе скажу...»

Но чернилами сказать было невозможно, чувство глушило разум, и – нет на свете обжигающих душу слов.

Он крепко зачеркнул написанное и вместе с этими строками готов был зачеркнуть свою жизнь. Да, он теперь мучительно решил: нет жизни без Анфисы. Он бережно достал из-под подушки голубую кофточку ее (вымолил на память), уткнулся в легкую ткань лохматой бородой и вдыхал, смакуя, воображаемый Анфисин запах, как вдыхает умирающий из баллона кислород.

– Нет, я спрашиваю вас, почему преступно? – повернул он к белке поглупевшее свое лицо.

Белка скрытно промолчала; в ее бисерных глазах заблистали точки: вставало солнце, комнату заливал рассвет.

Шапошников взял стаканчик, достал из-за сундука бутылку. Но бутылка была пуста.

Как-то поздно вечером пришел к Шапошникову Прохор. Болезнь еще не оставила его, но такая скука валяться дома на кровати!

– Вот какое неожиданное тепло стоит, – сказал Прохор нетвердым голосом и сейчас же сел, бледный, измученный.

Шапошников лежал врастяжку на койке, повиливал носком сапога и по привычке поплевывал всухую.

– А вы все лежите?

– Да, лежу, – не вдруг ответил Шапошников. – Лежу и буду лежать, потому что нет свободы... Свободы духа нет...

Прохор презрительно улыбнулся, набил махоркой трубку Шапошникова и закурил.

– Ну а что такое свобода, по-вашему? – задумчиво спросил он, затянулся, закашлялся и бросил трубку.

– Свобода?.. Это такое состояние человека... – Шапошников почесал шею и, лениво свесив ноги с койки, сел. – Во-первых, я должен оговориться, что абсолютной свободы нет и не будет. Да, да, не будет. – Он раскачнулся корпусом и уставился мутными глазами в гостя, рассматривая, кто перед ним. – Прохор Петрович, это вы? Здравствуйте... Темно... А я дремал... Вот огарок... Зажгите... – Он опять вытянул, как гусь, шею и почесал под бородой. – Или так: «Мне все дозволено, но ничто не должно обладать мною». Это слова апостола Павла. Теперь что такое свобода вообще? – спрашиваете вы. Позвольте, позвольте!.. Политическая, например, свобода слагается из...

– Нет, вы не понимаете, что такое свобода, – встал Прохор, опять закурил трубку, опять закашлялся. – А по-моему, свобода в двух словах: сказано – сделано. Без всяких ваших уверток, без всяких «но»...

– Эге-ге-ге-е-е... Нет, батенька мой. – И Шапошников, руки назад, скользящей походкой зашмыгал по комнате. – Нет, батенька! Свобода не ветер: мчусь куда хочу, раздуваю что хочу: пожар – пожар... Я знаю, к чему вы клоните... Знаю, знаю, знаю... Но имейте в виду, что, реализуя свою волю, свое «я хочу», человек обязан все-таки производить это в атмосфере морали...

– А что такое мораль? – И Прохор двумя шагами пересек дорогу Шапошникову. Тот остановился, вскинул встрепанную голову и смотрел Прохору в болезненно гневное лицо. – Что такое мораль? – переспросил его Прохор. – Выдумали ее вот такие же, как вы, или она сама по себе, как воздух? Нет, Шапошников... У каждого человека своя свобода, у каждого человека своя мораль...

– Да! Но нормы, нормы... Минимум-то должен быть?!