Угрюм-река

– А подите вы со своим минимумом к свиньям!..

Дверь под нервным плечом его со скрипом распахнулась:

– Вы сами минимум... Кисель! – и крепко захлопнулась, сотрясая избу.

Шапошников быстро открыл окно и крикнул в сумрак:

– Позвольте, позвольте... Эй, вы, как вас!.. Анфису Петровну обижать не сметь! Знаю, знаю, знаю..

Все молчало. Белая кошка просерела через дорогу. Отряхнулся в соседней березе грач. Тихо. Никого нет. Да и был ли кто-нибудь? Может быть, и Прохор не приходил к нему? Нет, нет... Что за нелепость! Конечно ж, был.

Возбужденный, взвинченный Шапошников вышел на улицу и, перебегая от угла к углу и зорко озираясь, чтоб никто не подсмотрел за ним, прокрался в заветный дом.

– Господи! Да что это с тобой, Шапочка, приключилося? Ты как из гроба встал.

– Сделалось со мной худое, Анфиса... Дорогая моя Анфиса, жизнь моя! – И Шапошников упал Анфисе в ноги. – Возьми меня, возьми мое сердце, ум... Пожалей меня! Будь моей женой или раздави меня, как мокрицу...

Он жалко, громко плакал. Она подняла его, усадила и вся тряслась. Она не знала, как вести себя, как утешить этого бородатого ребенка, какие слова говорить. Она сказала:

– Ну что ж мне с тобой, горемыка, делать? Матерь Божья, Заступница, научи меня!.. – И Анфиса завздыхала, закрестилась на иконы.

– Мы можем, Анфиса, зажить с тобой настоящей жизнью. Я хочу спасти тебя, Анфиса, от позора, от многих бед... Я хочу и себя спасти...

– От чего?

Шапошников воспаленными, бессонными глазами взглянул на нее, сказал:

– От смерти. А если нет – я решил умереть, Анфиса. Решил твердо, как честный человек. И вот говорю: если своим отказом убьешь меня – себя убьешь, если спасешь меня – сама жива будешь. Выбирай.

Анфиса тоже села. Она никогда не видала Шапошникова таким растерянным и странным. Она низко опустила голову, задумалась. И в думах встал пред нею Петр Данилыч, встал пристав, встал Илья-приказчик, встал Шапошников. Но вынырнул из сердца Прохор – и все смылось, как волной.

Анфиса подняла отуманенный далекий взгляд свой на царского преступника:

– Ну и что ж?.. Ну как же мы будем жить с тобой?

Шапошников, не заикаясь, не волнуясь, красноречивый дал ответ. Пусть Анфиса не смущается, ему всего лишь тридцать пятый год, он человек образованный, его будущее обеспечено. А пока здесь длится ссылка, он сядет на землю, – крестьяне обещали дать ему надел. Да притом же он неплохой охотник, хороший мастер-чучельщик, поставляющий препараты в Академию наук, и, конечно, Анфиса за ним не пропадет.

Анфиса слушала как будто бы внимательно, щурила грешные глаза свои, напрягала душу, стараясь открыть сердце для ненужных ей слов ушибленного судьбою человека. Было тепло, а плечи ее нервно вздрагивали. Анфиса, ежась, куталась в узорчатую шаль. Пахло от Анфисы водкой. И вместо прямого, ясного ответа она заговорила тревожным голосом:

– И к чему это, Шапочка, недавно мне снился паршивый сон? Хочешь, расскажу?

Глаза Шапошникова неспокойны: они вспыхивали, блекли и мутились. Невнятно он сказал:

– Я снам не верю, конечно. Но с некоторого времени вся жизнь стала для меня как сон. И все жду: вот проснусь, вот проснусь, а проснуться не могу... – Он провел рукою по лбу, потрогал бороду, внимательно поглядел на протянутую свою ладонь,спросил:

– Скажите, Анфиса Петровна, вот сейчас, тут, между нами – это действительность или сон? Если сон, то пусть он длится дольше... Я так устал... Измучился... – Он закрыл мертвые глаза свои, голос его был пустой и тихий.

Анфиса вдруг вскочила – лицо ее перестроилось в гримасу смертельного отчаянья. Она громко застонала.

Шапошников вздрогнул, разинул рот, сгорбленно, не торопясь, поднялся.

– Мне страшно... Страшно!.. Уходи... – Она закрыла лицо и, шаг за шагом пятясь и вздрагивая плечами, упала на кровать. Чрез ее придушенные стоны Шапошников слышал: – Шапкин, Шапкин! Несчастные мы с тобой... Забулдыгами, пьяницами стали... А хочешь вместе умирать? Согласен?

– Я жить с тобой хочу. Жить!.. И брось ты думать об этом щенке Прохоре... – сморкался, кашлял, хлюпал он возле ее ног, всклокоченный, страшный, горестный.

Она свесила с кровати ноги, – голубые глаза ее почернели, – она обняла его, поцеловала в лысину, заскулила жалобно и тонко:

– Худо сегодня мне. Чую, заблудилась я. Конец приходит мне. И уж пришел. Давай травиться!.. Вот яд при мне... Докажи, что любишь, ну!..

В дверь сильно постучали. Анфиса спросила крепким голосом:

– Кто?

– Отопри, Анфиса. Я!

Петр Данилыч разминулся с Шапошниковым молча, как бы не замечая его. Анфиса заперла за гостем дверь.

Шапошников шел по улице расхлябанно, останавливался, разводил руками, бессвязно бормотал, опять передвигал ногами в пустоту, пустой, разбитый.

Петр Данилыч подозрительно посмотрел на женщину, развалился на диване.

– Ты никак пьяна?

– Да, пьяна. – Глаза Анфисы сверкнули. – И буду пить! – всхлипнула она, но тотчас же справилась с собой, спокойно подошла к шкафу, с жаждой потянула коньяку прямо из бутылки.

– Зачем эта гнида шляется к тебе?

– За тем же, за чем и ты.

По лицу Петра Данилыча прошла судорога, мизинец левой руки оттопырился и заиграл.