Угрюм-река

– Да, бывший прокурор Стращалов – революционер... – И Шапошников, потирая руки, захихикал в бороду. – Прокурор и... Да, странно. Досталось ему ну не политическое, а близкое к политике дело... Студент какой-то... Ну, речь. А прокурор, вместо обвинения, как начал да как начал крыть наши порядки! Ну, обыск... Нашли литературу. Вообще жандармерия давненько до него добиралась. Вот так-то...

– Где же он теперь?

– Кто, прокурор? А недалеко. Полагает перепроситься сюда.

Протасов заглянул в самый конец, в резюме докладной записки. Шапошников заметил, как щеки гостя побагровели.

– Черт!.. Не может быть... – швырнул Протасов рукопись на стол. – Чтоб Громов был убийца!.. Нет, чушь, гиль...

– Да, Прохор Громов прямой убийца Анфисы и косвенный убийца моего родного брата. Постараюсь с этим мерзавцем сквитаться как-нибудь. – Голос Шапошникова был весь в зазубринах, звучал угрозой. Но Протасов не слыхал его. Мысль Протасова заработала вскачь, вспотычку, его лоб покрылся морщинами, в похолодевших глазах отражалось душевное напряжение; Протасов взвешивал, оценивал за и против, делал поспешные выводы, но тут же опровергал их логикой, направлял мысль в обхват всей громовской жизни с Ниной в центре, снова делал умозаключения. Наконец, отирая рукой вспотевший лоб, сказал:

– Нет, нет... Это невероятно. Ваш прокурор, простите меня, клевещет.

– Не думаю! – закричал фальцетом Шапошников и, потряхивая седеющей бородой, стал взад-вперед бегать по комнате.

Волк, звери и зверушки с любопытством следили за ним глазами. Набитая паклей белка, прижав лапки к пушистой груди, как будто силилась о чем-то намекнуть ему, может быть, о том давно прошедшем зимнем вечере, когда юный Прохор нес от Шапошникова вот такую же, как и она, зверушку, но встретилась Анфиса – шум, крик, звонкая пощечина, и мертвая свидетельница-белка осталась валяться на снегу. Да, да, об этом. И еще о том, что сейчас сюда, может быть, войдет ожившая Анфиса и скажет всему миру, и волку, и зверушкам, кто убил ее. Но Анфисе не проснуться. Только милый ее образ, запечатленный изысканной кистью мастера, безмолвствует в этой хижине, и Протасову нет сил оторваться от него.

– Нет, нет, не думаю, чтоб прокурор Стращалов клеветал, – запыхтел взволнованный Шапошников. – Во всяком случае, он будет здесь и, надеюсь, докажет вам, что ваш Громов – преступник.

К великой радости Протасова, вместе с ожидаемым грузом приехал и Иннокентий Филатыч. А вместе с ним...

– Позвольте представить. Это родственник Нины Яковлевны, человек деловой, коммерческий. Иван Иванович Прохоров...

Инженер Протасов козырнул, подал ему руку и сказал Иннокентию Филатычу:

– А я вас попросил бы остаться здесь, помочь мне.

Старик с огорчением посмотрел в сторону, подумал и, встряхнув длинными рукавами архалука, сказал:

– Ладно... Ежеле надо, останусь... Только по Анюте соскучился, по дочке.

Однако Анна Иннокентьевна за последнее время не особенно-то скучала об отце. Ее по мере сил старался развлекать закутивший Прохор. Странная какая-то, железная натура этот Прохор Громов. Два раза тонул на днях в весенних бушующих речонках, в третий раз – утопил коня, сам выплыл. Время горячее, он с утра до ночи на работе, спит, ест где придется, но, ежели попадет домой, заходит ночевать к Анне Иннокентьевне.

Никто бы не подумал, даже любовница пристава Наденька, что набожная, строгая вдовица сбилась с панталыку, впала в блуд. Анна Иннокентьевна подчас и сама недоумевает, как мог с нею приключиться такой грех. Да уж не демон ли это обольститель, обернувшись Прохором, храпит у нее на пышной, лебяжьего пера постели? Когда пришла ей эта мысль, вдовица обомлела. И, вся смятенная, хотела осенить спящего крестом и ужаснулась: вдруг это действительно сам сатана лежит, его перекрестишь, а он обратится в такое, что в одну минуточку с ума сойдешь. Нет уж, пес с ним... Хоть бы отец скорей приехал.

А случилось это очень просто. Второй день Пасхи. Ночь. Стукнуло-брякнуло колечко.

– Кто такой?

– Анюта, отопри.

– Сейчас, сейчас!.. Ах, я прямо с кровати... Я думала – папенька.

Она открыла дверь и, сверкая матово-белыми плечами, помчалась в спальню приодеться.

Попили чайку, подзакусили. Обласканная ночь быстро миновала.

– Куличи, Анюта, у тебя очень сдобные, – говорил утром Прохор.

– Ах, какие же вы греховодники, Прохор Петрович. На кого польстились, на честную вдову. Теперь все говенье мое, весь великий пост – насмарку. – Она улыбалась, но слезы неудержимо текли по ее полным бело-розовым щекам. – И не смейте больше появляться, не пущу.

На четвертый день Пасхи, когда были съедены все куличи, она, прощаясь, сказала ему:

– Приходите. Буду ждать. Свежих куличиков испеку. Еще сдобней.

На шестой день Пасхи, удостоверившись в вероломстве Прохора, Стешенька и Груня решили вымазать бесстыжей вдове ворота дегтем. Но, по великому женскому сердцу, пожалели позорить милого Иннокентия Филатыча и, вместо задуманного мщения, пошли в гости к Илье Петровичу Сохатых, где и нахлестались обе разными наливками до одурения.

На Фоминой неделе Прохор сказал вдове:

– Ты мне надоела. До свиданья.