Угрюм-река

– Да? Вы уверены в этом? – смело вошла в роль и Нина; прижав к щеке сомкнутые в замок кисти рук, она вся посунулась к пану Парчевскому. – Это неправда, неправда! Вы сговорились с Протасовым...

– К сожалению – факт. Я сейчас от Протасова. Он прямо сказал мне: «Хозяин вряд ли вернется». Уф!.. Я не в силах больше... Я ошеломлен... Разрешите... – И, благопристойно отдуваясь, он упал в качалку. – Не волнуйтесь, примите удар хладнокровно. Прошу вас... – нажимая педали притворства, стонал пан Парчевский. – Поверьте, что есть люди, готовые умереть за вас. Клянусь вам – я первый! Ваша жизнь вся впереди... Пани Нина, пани Нина! – восклицал он сквозь слезы.

Молодую, темпераментную женщину раздирал еле сдерживаемый смех. Чтоб не провалить свою роль, она отвернулась, закашлялась и два раза крепко щипнула себя.

– Мне, Владислав Викентьич, очень тяжело слышать ваши вздохи. Я боюсь это утверждать, но мне почему-то кажется, что вы сейчас ведете со мной игру, что вы просто-напросто, простите, притворяетесь...

– Пани Нина! Клянусь вам – нет!

– Ну а если б я, Боже упаси, овдовела? Что ж, вы стали бы искать моей руки?

– О, клянусь, клянусь вам – да!

– Но дело в том, милый Парчевский, что я... что я... – И Нина задумалась. Она сегодня особенно прекрасна. Парчевский, любуясь ею, терял самообладание: актерство линяло в нем, он вот-вот искренне кинется к ногам обаятельной женщины. И тут, как смертельный удар в самое сердце, – тихий воркующий голос: – Если я овдовею, я все свое и мужа имущество делю на три равные части: одну часть – старику Громову, другую – Верочке, третью – на широкую благотворительность, сама же становлюсь нищей, вероятней всего – пойду в учительницы...

Говоря так, она зорко следила за гостем. Пан Парчевский из красавца павлина вдруг превратился в мокрую курицу: стал глупым, жалким и злым; в глазах тупое отчаянье, лоб наморщился.

– Ну, как же тогда? – Нина незаметно вновь стала щипать себя, однако лицо ее покрыла густая улыбка. – Наверное, вы и не подумали бы жениться на какой-то «учителке»?

– Я?.. Нет, отчего же... Ведь я и сам могу зарабатывать довольно много. Наконец, у меня дядюшка – губернатор. И вообще... – мямлил Парчевский, чуть не теряя сознание.

– Ну а если б я, вдова, сказала бы вам: я ваша, миллионы ваши, а муж между тем вдруг каким-то чудом воскрес бы, – с ним это случалось, – вы ж, голубчик Парчевский, это знаете лучше, чем кто-либо. Да... И вот мы с вами за свадебку, а муж – тут как тут. Что тогда?

– Пулю в лоб! Пулю в лоб! – вскочив, с рыданием в голосе завопил пан Парчевский и чутко прислушался: по коридору скрипели шаги.

– Барыня, чай готов, – доложила вошедшая горничная Настя. – И стражник прискакал сейчас, – говорит, что Прохор Петрович едут.

– Идемте, – направилась Нина в столовую. – Милый Владислав Викентьич, – с серьезным лицом, но вся в скрытом смехе шепнула она Парчевскому. – Я умоляю вас, забудьте все, не стреляйтесь...

Но дважды обманутый Парчевский, с горестью вспомнив и питерскую мнимую смерть Прохора, ничего не ответил Нине, только мрачно подумал по адресу хозяина: «Негодяй!.. Нет, какое коварство?! Второй раз... У, пся крев!»

Три первых дня Прохор Петрович со всеми был отменно любезен. Заласкал, замучил Верочку, волка. Перед Ниной стоял на коленях, целовал ей руки, умолял простить его. Нина едва узнавала мужа: таким необычайно нежным, мягким, ласковым казался он ей. Нина, радуясь краешком сердца, в глубине души всерьез испугалась случившейся в муже резкой перемене: подобные Прохору натуры устойчивы в своей сущности и крепки, как скала. Значит, в Прохоре совершились какие-то сдвиги, какой-то надлом его психики.

За эти три дня Прохор как бы выключил себя из повседневной жизни. Он целыми часами просиживал с подзорной трубой на вершине башни «Гляди в оба». С наивным удивлением ребенка и с жадностью взрослого он цепко осматривал свое владение и надолго погружался обновленным в пустыне взором в сизые волны Угрюм-реки, омывавшей скалу у подножия башни.

В часы углубленного созерцания своих деяний Прохор много передумал. С высоты башни, пред его новыми глазами необъятно ширился весь мир, мутнели горизонты, над которыми вставали человеческие дни, вставали и закатывались, уходили в вечность. То озирался он взором мысленным назад, в начало дней своих, в истоки жизни. Тогда голос собственной совести и голос старцев-отшельников стучался в сердце: «Живи так, чтоб этот небосклон текущих дней твоих становился все светлей, все выше».

Прохор вздыхал, клочья седеющих усов и бороды лезли в рот, губы кривились нехорошей улыбкой, а голый бабий зад, назойно расплываясь вширь, вдруг заслонял собой весь свет, все горизонты.

С зубовным скрежетом Прохор ударял себя кулаком в грудь и, гремя ступеньками, круто спускался.

На четвертый день Прохор напился на башне в стельку. Его привезли домой, втащили в кабинет, уложили. Волк смотрел, смотрел на мычавшего хозяина и взлаял.