Угрюм-река. Книга 1

– Федор, – сказал ему Прохор. – Ты штучки свои оставь. Я не препятствую тебе производить обыски, арестовывать… Напротив! Но – только с моего согласия. У меня все работники на перечете, каждый мне нужен, как колесо в механизме. Рабочих можешь хватать сколько влезет. Но пока у нас горячая работа, Матвеев должен быть выпущен. После можешь взять и постращать. Но раз и навсегда запомни, Федор, – голос Прохора зазвучал властно, повелительно. – Раз и навсегда запомни: инженер Протасов должен быть вне всяких подозрений.

– Но…

– Без глупых «но», раз тебе это говорит Прохор Громов. Он мне нужен, он – башка, он – душа дела. Понял? И – ни слова.

Пристав нагло, жирно засмеялся, сотрясая брюхо.

– Быть по сему, быть по сему, – говорил он, преодолевая непонятный Прохору смех.

Лежавший на медвежьей шкуре волк нет-нет да и зарычит на пристава, и оскалит пасть, и хамкнет.

– А я эту твою волчью собачку когда-нибудь тюкну вот из этого, – потряс пристав револьвером. – Не нравится она мне…

– Да и ты ей – тоже.

Прохор позвонил в контору.

– Бухгалтер? Что, не приходил к вам такой лохматый мужик? Звать Филипп Шкворень? Пегобородый такой? Ежели придет, в разговоры с ним не вступать, а немедленно направить ко мне. Я – на башне.

Глаза пристава завиляли. Он насторожил оба уха. Дыхание стало неспокойным, прерывистым: спирало в груди.

– Это старатель, хищник? – сказал пристав. – Я его тоже встретил вчера.

– Он хороший кузнец. Хочу подлечить его маленько – пьяница он, – потом возьму на службу.

Пристав испытующе посмотрел в глаза Прохора, встал, заторопился.

– Ну, я пошел… Впрочем… Мне бы деньжат…

– Нету.

– То есть как это? Мне до зарезу…

– Этакий ты негодяй! Мне надоело это… Слушай, садись, Федор, поговорим…

– После… Некогда… Гони пятьсот, пока больше не попросил.

– Убирайся к черту! Ступай вон!

Пристав выкатил глаза, запыхтел и сердито ударил каблук в каблук.

– Сма-а-три, молодчик!.. – погрозил он пальцем и захохотал, его усы в деланном смехе взлетели концами выше ушей, глазки спрятались, красные щеки жирно, по-злому, дрожали. Вдруг глаза вынырнули, округлились, остеклели, рот зашипел, как у змеи. – Прохор Петрович!

Прохор отбросил кресло, сжал кулаки, шагнул к приставу. Волк тоже вскочил, щетиня шерсть.

Пристав задом допятился до двери, открыл дверь каблуком, просунул зад с брюхом в проход на лестницу и сладенькой фистулой проблеял из полутьмы:

– А мы с Наденькой надумали, Прохор Петрович, новый домочек строить.

Дверь захлопнулась.

– Мерзавец! – тихо сказал Прохор и вздохнул. Его лоб покрылся холодным потом, пожелтевшая от гнева кожа на висках стала отходить. Он огладил вилявшего хвостом волка, бросил ему кусок сахару и позвонил домой.

– Настя, накрывай на стол! Барин обедать не придет, – распорядилась хозяйка.

Сегодня приглашены к обеду Иннокентий Филатыч, учительница Катерина Львовна и отец Александр. Но священник запоздал, – сели без него в той же малой столовой.

С утра прикочевали в резиденцию на сотне оленей тунгусы. Они расположились стойбищем в версте отсюда. С дарами из сохатиных, беличьих, лисьих шкур человек с десяток из них направились к церкви. Церковь на замке. Открыто боковое окно в алтарь, для вентиляции. Тунгусы походили кругом, с сожалением почмокали губами: заперто. Старик Сенкича сказал молодому Ваське:

– Пихай меня в самый зад, в окно лазить будем.

Вот старик и в алтаре. Залезли и остальные, кроме Васьки.

– Эй, друг, швыряй пушнину сюда!

Васька пошвырял в окно все шкуры и сам залез. Тунгусы покрестились на престол, отворили царские врата и вволокли шкуры в просторное помещение для молящихся. Отыскали в иконостасе образ Николы-Чудотворца и к подножию его сложили жертву. А тридцать беличьих и одну лисью шкурки положили отдельно.

– Это батьке отцу Александру, священнику-попу, – сказал старик.

Меж тем Васька взломал ящик со свечами, выбрал десяток самых толстых, поставил в подсвечник перед образом Николы и зажег. Кстати он раскурил и трубку. Но старик крикнул: «Геть!» – выхватил из его рта трубку, бросил на пол и ударил Ваську по затылку. Васька в обиде замигал, засюсюкал что-то, потом быстро побежал в алтарь.

Тунгусы молились, почесываясь и вздыхая. Баба с девчонкой сели на пол, спиной к образу, и рассматривали, причмокивая, весь в золотых звездах синий потолок.

Васька вынес дымящееся кадило, подал старику, сказал:

– На штучка три цепочка, махай. Знаешь?

– Мало-мало знаю, – сказал старик Сенкича и стал кадить, кланяться образу, что-то выкрикивать невнятное и петь во весь голос, как в тайге: – Ого-го-го-гой!! Ми-кола-матушка-а-а!..

Все встали на колени и заплакали.

А потемневший Никола хоть по-строгому, но улыбался тунгусам. Васька же, оглаживая возле клироса золотые крылья херувима, удивлялся вслух:

– Один голов, крылья… То ли птица, то ли кто?..

Старик Сенкича затряс головой – седая сплетенная коса его задрыгала, как хвост, – зажмурил узкие гноящиеся глазки и, скривив безусый морщинистый рот, закричал неистово:

– Э-ге-ге-ге-гей!! Бог-матушка, цариц небесный батюшка!..

– Стойте, нечестивые, стойте!