Угрюм-река. Книга 1

Шапошников был уныл, угрюм. Говорил глухим, загробным голосом, заикался. Он за эти дни внешне опустился, постарел, одик. Под глазами от частой выпивки – мешки. И костюм его был старый, рваный, стоптанный.

Жалость в глазах Анфисы, и рука ее тянется к графинчику.

– Пей, Шапкин, не тужи… Эх, Шапкин, Шапкин! И ты ни капельки не лучше прочих, и тебя тело мое потянуло… Ага!.. Руками замахал! Скажешь – нет? Скажешь – душа? Вы, кобели, вот к какой душе претесь… – Она порывисто подхватила чрез голубую кофточку ладонями, как чашами, упругие груди свои и встряхнула их. – Вот ваша душа!.. Все, все, все… Даже отец Ипат.

Она часто, взахлеб, дышала, глаза ее блестели не то смехом, не то презрением и болью.

– Эх, черти вы!.. – выразительно проговорила она и выпила наливки.

У Шапошникова засвербило в носу; он вытащил из кармана какую-то портянку, быстро спрятал, вытащил тряпочку почище, высморкался и сказал:

– Я за других не отвечаю. Я отвечаю за себя. Все естество мое: нервы, мозг и каждый атом тела – в вашей власти. В вас, Анфиса Петровна, необычайно гармонично сочетались ум, красота и высокие душевные качества. Только не каждый это может заметить…

– Черт с ангелом во мне сочетались… Вот кто…

– Не знаю, не знаю… – тихо сказал он. – Не знаю, не знаю, – сказал он громче. – Это все равно… А я люблю вас! – крикнул он.

И крикнула стряпка купецкая Варварушка, когда к ней, к сонной, полез с нежностями Ибрагим.

– Тьфу ты пропасть! – промямлила она. – Напугал до чего… Тьфу!.. И когда ты, окаянный, в ердани-то креститься будешь, черт немаканый, прости ты меня Бог?..

Под большим-большим секретом Нина все-таки показала серьги Прохору:

– Гляди, это удивительно… Как раз под стать моей брошке.

– Да, действительно, – сказал Прохор, сравнивая бриллиантовые серьги – подарок Петра Данилыча – и бриллиантовую, в платиновой оправе, принадлежащую Нине брошь.

Куприяновы снимали просторную избу. Пол устлан цветистыми дорожками, стены чисто выбелены, под расписным потолком качался сделанный каким-то захожим бродягой белый, из дранок, голубь.

Прохор запер на крючок дверь и обнял Нину. Девушка обхватила его шею. Целуя невесту, Прохор говорил:

– Можешь ты быть моей женой?.. Вот сейчас, сию минуту?

– Что ты! – оттолкнула его Нина. – Как, до свадьбы?

– Да, сейчас.

– Ради бога, Прохор… К чему ты оскорбляешь меня?!

– Странно.

– Что ж тут странного?

– Да так… Какие-то вы все, городские барышни, монашки, недотроги.

Он стал ходить взад-вперед по комнате. Нина следила за его походкой.

– А вдруг я разлюблю тебя? – спросил он. – Женюсь, а потом возьму да и разлюблю…

– Знаешь что? – сказала Нина. – Почему ты мне не показал того письма?.. Кому писал? Ей? Анфисе? И почему ты не познакомишь меня с этой женщиной? Почему?

– Зачем тебе?

– Хочу.

Прохор расстегнул и вновь застегнул кавказский пояс на своей поддевке и задумчиво сказал:

– Потом… Когда-нибудь… При случае.

– А я сейчас хочу.

– Сейчас? Она спит давно.

…Но Анфиса не спала. Взволнованная, обворожительная, с распущенными косами, она стояла перед охмелевшим Шапошниковым, говорила:

– Эх ты, дурачок мой пьяненький… Ложись-ка спать…

– Анфиса, Анфиса Петровна, – сложив на груди руки, трясся Шапошников; по щекам, по бороде его текли слезы. – Я знаю, что вы не можете полюбить меня. Тогда убейте меня… Умоляю!.. Отравите, зарежьте!

Он повалился на сундук вниз лицом и завыл жалобно и жутко каким-то тонким, щенячьим воем:

– Собакой!.. Да, да… Собакой буду… ползать у ваших… ваших ног…

Анфисе тоже хотелось плакать. Она глубоко вздохнула, глаза ее в большой тоске; нежно, бережно погладила согнутую спину Шапошникова, сказала: «Ничего не выйдет, брось». Затем проворно раздела, разула его. Тот не сопротивлялся. Подвела к своей кровати, положила на кровать под чистые простыни, под одеяло.

– Боже мой, боже мой, – шептал Шапошников, – что же это такое творится? Сон, явь?

Все в нем дрожало, мускулы лица подергивались, широкий шишковатый лоб вспотел, борода тряслась. Анфиса сняла с божницы маленький нательный, на шнурке, образок.

– Вот Богородица, всех скорбящих радостей, – сказала она. – Веришь ли в нее, Шапочка?

– Нет, не верю…

– Крестись, целуй, Она защитит тебя. И вся скорбь твоя, как воск от огня, растопится. – Анфиса надела икону на волосатую грудь его, сказала: – Весь ты в шерсти, как медведь… Ну, ничего, господь с тобой!.. Спи, соколик.

Перекрестила и ушла, прикрутив лампу.

Голубая ее спальня осиротела вдруг. Мигал-подмигивал красный огонек в лампаде. Шапошников почувствовал себя счастливым ребенком. Все существо его погрузилось в ласкающее тепло и тихий свет. А там – за дверью в соседней комнате, голубая, светоносная, будто родная его мать. И живые, неведомые нити соединяют его с нею. Родная мать что-то говорит, баюкает его. И так хорошо, так тихо стало на душе: огонек мелькает, перебулькиваются капельки в ночи.

Он улыбнулся, закрыл глаза и потерял сознание.

13

Яков Назарыч, отослав Нину к Громовым, говорил Прохору:

– Вот, сынок, мой будущий зятюшка… Такие-то дела. Значит за Нинкой даю тебе двести тысяч… Это в банке, в Москве. Чуешь?

– Маловато… Я думал – больше…