Уинстон Черчилль. Против течения. Оратор. Историк. Публицист. 1929-1939

— Что ваше преосвященство делает для того, чтобы защитить свою священную персону от бомб нашего земного врага?

— Не больше, чем остальные люди, премьер-министр. Я направляюсь к убежищу после звука сирены.[2156].

— Но вы можете найти убежище в крипте собора. Там вы будете в полной безопасности. Если, конечно, не последует прямого попадания. Но тогда, я полагаю, это следует рассматривать, как будто ваше преосвященство призвали, — не без иронии произнес Черчилль[2157].

Отношения отношениями, но куда важнее в кризисе отречения было то, что Черчилль как политик проиграл и его репутации был нанесен очередной серьезный урон. Он лишился доверия, которым и так не мог похвастаться среди руководства. Болдуин стал говорить о нем, как «о самом подозрительном типе, которого я знаю»[2158].

Одновременно с потерей доверия Черчилль растерял даже тех немногочисленных последователей, которые продолжали хранить ему верность и поддерживать в выступлениях против правительства. «Если он и дальше будет нас вести, тогда наше дело будет безнадежно скомпрометировано», — перешептывались одни[2159]. Другие были более решительны. Журналист Генри Викхэм Стид (1871–1957) сразу после злополучного пресс-релиза Черчилля от 5 декабря заявил ему, что «все те, кто работал с вами в борьбе за свободу и мир, отмежевываются от вашей позиции»[2160]. «Дорогая, не беспокойся, я не собираюсь входить в состав бригады Уинстона, — успокаивал свою супругу некогда соратник нашего героя Гарольд Николсон. — Мои лидеры — Энтони и Малкольм»^{108}*[2161].

Для лидерских стремлений Черчилля подобные фразы звучали как приговор. Неужели его верная и мудрая супруга в очередной раз оказалась права, когда отговаривала его от боя на стороне короля? «Моя политическая карьера окончена», — скажет Черчилль Бивер-бруку после отречения. «Нонсенс», — ответит газетный магнат, хотя позже признает, что «Черчилль совершенно случайно сохранил свое место в парламенте к моменту начала войны»[2162]. «Мое политическое положение сильно пошатнулось от занимаемой позиции», — сообщит Черчилль Бернарду Баруху. Себя же он успокаивал размышлениями над тем, что «всегда предпочитал в политике руководствоваться сердцем, а не подстраиваться под общественное мнение»[2163].

Послание Баруху было составлено 1 января 1937 года. Декабрь сменил январь, 1936 год сменил 1937-й. С друзьями Черчилль делился, что «ужасно боится опасностей» нового года[2164]. 1937-й — станет самым спокойным годом в Европе из второй половины 1930-х годов и самым тяжелым в жизни Черчилля. Его карьера достигла надира, его выступления перестали слушать, его влияние на внутреннюю и внешнюю политику упало до пугающего минимума. Какое-то время он настолько отчаялся, что даже хотел махнуть рукой на свои выступления. «Сегодня неофициальные лица почти не имеют влияния, — жаловался он в начале января. — Несчастный одиночка просто выбьется из сил, даже не успев создать ряби в потоке общественного мнения»[2165].

Периоды депрессии тем и опасны, что за отчаянием всегда следует бездействие. Нужно иметь жизнеутверждающий характер и железную волю, что заставить себя вернуться на сцену. Подобный несокрушимый настрой замечательно подмечен Киплингом в упоминаемом выше стихотворении «Если»:

Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело,
И только Воля говорит: «Иди!»^{109}

Черчиллю еще не время было отчаиваться. Используя его собственные слова из «Мирового кризиса» — «свиток Судьбы был пока развернут лишь наполовину»[2166]. Да и сам он нашел в себе силы стряхнуть пепел поражения и возобновить борьбу. Он даже смог пересмотреть свои взгляды и в приватных беседах признался Клементине, что она была права насчет отречения[2167]. Но сделать такое признание публично он уже не мог, в отличие от Болдуина. Премьер-министру, кстати, жаловаться было не на что. Одержав победу в декабре 1936 года, в которой одновременно пали и король, и его главный оппонент, он еще более увеличил свое влияние. «Просто удивительно, насколько укрепляется позиция Болдуина всякий раз, когда он лишает нашу страну кого-то и чего-то важного», — заметил повергнутый политик в беседе с герцогом Вестминстерским[2168]. После Второй мировой войны, анализируя в очередной раз события недавнего прошлого, Черчилль признает, что «умелое управление кризисом отречения всего за две недели подняло Болдуина с глубин к вершине»[2169].