Уиронда. Другая темнота (сборник)

– Держи, – сказал он. – Надевай.

И отдал мне до боли знакомую вещь – хоккейную маску, гладкую, страшную, как у Джейсона, убийцы из «Пятницы, 13-ое».

На маске не было завязок, но она прилипла к лицу, как вторая кожа.

Надев ее, я услышал грохот аплодисментов. На чердаках, в подвалах, в окнах мансард, в квартирах безумных жильцов мне хлопали сотни ладоней, приветствуя нового члена семьи.

Глядя в прорези маски, я вдруг понял, что мое место здесь и только здесь, что мне совершенно все равно, откуда взялся этот третий с половиной этаж лестницы D.

Теперь я принадлежу ему.

Я – его часть.

И буду его частью еще долго.

* * *

В той «Авроре», где я провел свое детство, прошло уже больше двадцати лет, но обо мне все еще не забыли.

В этом пристанище легенд и воспоминаний, в этой реальности выродившихся героев вещи почти не меняются; время и пространство здесь – понятия очень неопределенные и существуют по своим, особенным законам, не таким, как в том, другом мире. Здесь бессильны многие правила, здесь мы – лишь тени, лишь призраки мечтаний и надежд, страхов и насилия, ссор и сплетен… полубоги из дома на окраине.

Так вот, я сказал, что там, на той стороне, обо мне все еще вспоминают.

Закончив очередной ожесточенный раунд в Джейсона, эту забавную игру, без которой невозможно представить жизнь детей «Авроры», как без молитвы или проклятия, в тени гаражей в жаркие летние дни или ветряным ноябрем в подъезде под неоновыми лампами, полными мертвых мух, детишки садятся в круг и рассказывают страшилку о толстячке Вито, который много лет назад исчез, когда играл в прятки со своим лучшим другом по имени Ренцо.

Никто не знает, что случилось на самом деле, но парнишка где-то спрятался и больше не вышел. Спрятался навсегда. Он был, а потом исчез, его так и не нашли, хотя родители и полиция искали долго-долго.

Тут обычно кто-нибудь из новеньких или малышей начинает смеяться, говоря, что это все россказни, что не может ребенок просто так взять и исчезнуть в доме, где живет куча людей, да еще и бесследно. Но рассказчик лишь отмахивается от него, как от назойливой мухи, и объясняет, что Вито не исчез бесследно. Некоторые жильцы готовы поклясться, что по ночам призрак Вито, как тень, как забравшаяся в наш мир инфекция, бродит по грязным коридорам «Авроры», в хоккейной маске, наклеенной прямо на лицо, маске Джейсона, а в прорезях для глаз – только сгустки беззлобной вечной тьмы, черные, как глубины ночного озера.

Говорят, что через несколько месяцев Ренцо сошел с ума от горя и застрелился в подвале из пистолета, украденного у отца. Они не знают, что Ренцо сошел с ума вовсе не от горя. И не от угрызений совести. Нет. Он свихнулся потому, что не мог больше видеть моих безумных танцев на крыше над лестницей D и того, как я в своей красивой маске неожиданно выпрыгиваю из мусоропровода. И еще потому, что я проникал в его сны. От толстячка Вито не так-то просто избавиться. После нашей последней вылазки я часто его навещал. Конечно, мне понадобилось немного времени, чтобы разобраться, как это делать. Но у меня получилось. Каждая дверь не только закрывается, но и открывается – если в нее можно войти, то можно и выйти.

Послушав рассказ, детишки расходятся по домам. Иногда им навстречу попадается грустная молчаливая женщина, идущая домой с продуктами, синьора Диана, которая переехала в однушку в «Авроре» задолго до их рождения, и дети гадают, почему она так пристально на них смотрит серыми глазами, подернутыми влажной пеленой, а на ее щеках появляется румянец.

Когда все дети ложатся спать, на этой стороне, в «Авроре 2», воцаряется гробовая тишина, от которой мне становится не по себе. Тогда я гуляю по лестницам и коридорам, обыскиваю подвалы и чердаки – ищу, с кем бы поиграть в Джейсона. Никогда не нахожу желающих, но продолжаю искать.

Добравшись до лестницы D, на третьем с половиной этаже, я прижимаюсь лицом к стеклу окна, как дряблый слизень. И стою там неподвижно, рассматривая двор через прорези в своей маске.

Бывает, что мне везет, и я вижу пухленького ребенка, который пинает листья, засунув руки в карманы. У него огромные глаза, распахнутые навстречу будущему.

Не оглядываясь, он уходит вдаль, а когда силуэт растворяется в вечернем тумане, мне кажется, что его неокрепшие плечи сутулятся под тяжестью груза, который возлагает на них жизнь. Иногда он смотрит в мою сторону, и его взгляд теряется в пустоте, а губы изгибаются в широкой улыбке. Тогда я радостно приветствую его, громко стуча по стеклу, хотя прекрасно понимаю: он никогда не увидит и не услышит меня.

В трещинах

Царит в бессчетных закоулках тьма;

Когда же ночь ступает средь аллей,

Встает на перекрестках мрак бездонный,

Мерещится там ряд домов бессонный,

И переулки подпола черней.[15]

Джеймс Томсон. Город страшной ночи

Стареющий район умирал.

Трещины на дряхлом теле, как морщины, рисовали карту его упадка.