Уиронда. Другая темнота

Порой по вечерам, когда дом погружался в тишину, я садился за стол и писал стихи; потом прятал их в ящике с двойным дном, которое сделал, потому что… ну, вы поняли.

Я написал стихотворение для мамы. Вот такое:

Под кожей лица
Зараженных галактик
дыхание

Без волос

В хирургическом вальсе
Ты мечешься среди простыней

И нету конца стерильному танцу страдания

Что кружит тебя в вихре
Пропахших лекарствами дней.

И каждую ночь, в три часа, я стал спускаться во двор; забирал еду с кухни и приносил ее собаке – бедняга, она ела прямо с рук и лизала мне пальцы. Я ненадолго садился рядом, гладил ее, смотрел ей в глаза, взгляд которых при свете звезд был удивительно похож на человеческий, даже слишком, и почти каждый раз читал ей стихотворение, которое посвятил ей, посвятил себе и повторял его как молитву: «У тебя – железная цепь… никому не нужные, как бездомные собаки… мечтаем о других дорогах…»

Потом я ложился спать и, прежде чем уснуть, думал о работе, которую предстояло сделать завтра, о лице матери, изуродованном безжалостной опухолью, и об обещании, которое дал своему четвероногому другу.

Я его не забыл.

* * *

Турин – красивый город. Я стал ездить сюда после того, как остался один. Чтобы развеяться.

Он считается магическим.

Я много читал об этом. Некоторые здания здесь построены по определенным законам и могут хранить в себе позитивную энергию от Вселенной. Но есть и другие, «черные», где случались ужасные вещи, где оставила свой отпечаток рука дьявола. И эти хорошие и плохие энергии борются друг с другом с тех давних времен, когда Турин был лишь кучкой хижин на берегу По, а маги и колдуны поклонялись деревянным идолам.

Не знаю, правда ли это.

Вот деревня – она точно магическая.

И ужасная.

Можете мне поверить, ведь я живу здесь всю свою жизнь. Сколько историй я слышал от крестьян, родителей и старых тетушек, прежде чем сам убедился в этом!

О привидениях, колдуньях и всяких страшилищах, которые обитают во тьме оврагов, явившись прямиком из прошлого, из древних ритуалов, призывающих дождь или хороший урожай; легенды о мейснурах, – древних целителях, излечивающих от болезней и опухолей движениями рук; о двухголовых телятах, родившихся в дни черного дрозда; о подземных туннелях, выкопанных в доисторические времена; о вотивных колоннах в честь святых с головами змеи; о камнях, на которых выцарапаны неразборчивые рисунки о том, как заколачивались колодцы с целебной водой; о местах, где хоронили младенцев, умерших без крещения, которые воскресали на несколько минут, чтобы принять Причастие и избежать первого круга ада…

Я часами могу рассказывать такие истории… но сейчас рассказываю вам свою, и она еще не закончилась.

* * *

Обрезать тополя, кормить свиней, управлять комбайном, разгребать снег, поливать кукурузу, а по ночам прятаться от всего этого в сочинении стихотворений.

Изо дня в день, покорившись судьбе.

До 2016-го в моем унылом существовании почти ничего не менялось.

Мне исполнилось тридцать.

Собаке – двадцать.

Никто не поставил бы и лиры, что она проживет еще долго, и говорить нечего. Надо было ее видеть: она стала похожа на привидение из древних сказаний – неприкаянную душу, обреченную день и ночь скитаться по задворкам в ожидании упокоения, в надежде, что кто-нибудь из живущих исправит эту несправедливость, и она, наконец, обретет вечный покой, который давно заслужила.

Ребра торчали, глаза помутнели от катаракты; нос потрескался, а из-за чесотки и постоянного нахождения на улице у нее выпала почти вся шерсть; но она не переставала вилять хвостом, завидев меня, и лизать мне руки каждый раз, когда я приносил ей горбушку хлеба или кость. Цепь была на прежнем месте, все та же – проклятая, ржавая, – и на шее у Собаки от нее пролегла борозда. Наверное, со стороны мы выглядели нелепо: тощая, как скелет, Собака, и жирный парень, которому светит инсульт.

Отец посинел от вина, но не бросил заниматься любимыми делами: напиваться, работать на земле, отвешивать пинки Собаке и превращать нашу жизнь в ад.

Как я уже говорил, забегая вперед, моя мать не сдавалась, но в тот год зимой болезнь одолела ее организм, вынудив большую часть времени проводить в постели; я приносил ей лекарства и еду в комнату, давал обезболивающие, но не мог заставить себя взглянуть на ее лицо в наростах опухоли, которая захватила уже половину головы и добрую половину души. Она смотрела на меня правым глазом, до которого карцинома пока еще не добралась, и бормотала, что я хороший сын, а я отвечал, что она хорошая мать, хоть это и была неправда.

Одним январским утром боль стала невыносимой, и я дал ей двойную дозу морфия; заметив, что в коробке с лекарствами больше нет ампул, взял выписанный врачом рецепт, влез на велосипед и поехал в аптеку.