Уиронда. Другая темнота

– Посмотрите только, кто пришел!

Он попытался ее пнуть, но мой чесоточный друг прыгнул вперед и вцепился зубами в его ногу. О да, вцепился как следует, просто прекрасно, и сжал зубы изо всех сил, в этом можете не сомневаться.

Собака кусала его и смотрела на меня своими черными глазами. Ни на секунду не ослабляя хватку на ноге, которая убивала ее все эти двадцать лет.

Она казалась счастливой.

– Гребаная тварь! – заорал отец, отпрыгивая к стене дома. Он отпустил меня и схватил лопату обеими руками. Размахнулся, и только что наточенное лезвие, просвистев в воздухе, рухнуло на шею Собаке.

Он отрубил ей голову почти идеально ровно.

Я плакал и кричал, и держался за ребра, видя как несчастное тело словно в замедленной съемке падает на землю, кровь хлещет из белой трубы сонной артерии, а голова все еще держится на маленькой полоске кожи с вылезшей шерстью.

Бедные окоченевшие лапы еще долго дергались в предсмертных конвульсиях, и от этого разлетались брызги воды и мелкие камни. Казалось, Собака хочет бегать и бегать – теперь, когда проклятая цепь ее больше не держит.

Теперь, когда она стала свободной.

Эта бедная собака без головы. И просто непонятно, как же она лает, вспомнил я.

И получив пинок в грудь, потерял сознание.

* * *

Меня не окунули в подливку. Благодаря вмешательству четвероногого друга.

Я очнулся рядом с чаном, вонь свиного дерьма била в нос, трупа Собаки во дворе не было. Кровь смыло дождем. Монстра и след простыл. Видимо, он ушел закапывать тело на одном из наших полей.

Я был опустошен. Мертв.

Прихрамывая, я зашел в дом; мать сидела у окна и вытирала слезы.

Она все видела.

Я уже не помнил, когда она плакала в последний раз.

Хотел было ее обнять, но не смог и пошел в душ.

* * *

Он вернулся после ужина, пьяный в стельку, с кое-как перевязанной ногой. Полчаса назад я уложил маму в постель, а сам растянулся на матрасе, плавая в ватном, жидком пузыре кайфа.

Отец подошел к двери в мою комнату, едва держась на ногах, и спросил, словно ничего не случилось:

– Как она?

– Как может чувствовать себя умирающий.

– Ты дал ей морфина?

– Естественно, – я не стал говорить, что одну ампулу принял сам. Поэтому мне было так хорошо. Спокойно. Легко. – Где ты ее похоронил?

– В тополиной роще, по дороге к полю Мартини.

– Это ты должен был заболеть раком, – сказал я. Или только подумал, что сказал. Потом услышал, как он хромает вниз по лестнице и заходит в погреб.

* * *

На этот раз мое забытье прервал крик матери.

Я сполз с кровати, ноги подкашивались, губа и грудь словно были стянуты шнурками боли. Теперь, когда облегчение, принесенное морфином и сном, закончилось, полученные удары давали о себе знать. Острые края сломанных зубов царапали язык.

Шатаясь и сгибаясь в три погибели, я побрел по темному коридору в комнату родителей: оттуда раздавался храп выброшенного на берег кита, а крики матери шли откуда-то снизу.

И были не такими, как всегда.

Она кричала не от боли. А от страха.

Насколько позволяло избитое тело, я бросился вниз по лестнице и увидел, что мать, открыв рот и не переставая кричать от ужаса, показывает пальцем в окно, выходящее во двор.

У нее бывали галлюцинации из-за приема паллиативных препаратов, так как рак уже добрался до нервной системы, и на нервных узлах образовались опухоли; я в два прыжка оказался рядом, чтобы успокоить ее.

Посмотрел туда, куда она показывала пальцем.

За чаном с подливкой, вдалеке, мне померещился какой-то силуэт, высовывающийся из-за столба у входа в свинарник.

Комок шерсти.

Смешной облезлый коричневый хвост, который едва заметно вилял в пелене мороси, сыплющейся из глаз неба, как слезы.

Всего несколько секунд – и он исчез за серым сараем; может, у меня в голове помутилось от побоев? Или морфин еще действует?

Я потер глаза.

Во дворе никого не было.

Ни одной живой души.

Только пустота.

Или…

Почему мама так кричала?

Я взял ее за плечи и спросил, что она видела.

– Мертвую… – послышался шепот, вырвавшийся из плена опухолей. – Мертвую. – Потом она бессильно опустилась на диван, обхватив раздувшуюся голову руками.

Не знаю, сколько я простоял, вцепившись в подоконник и вглядываясь в сырой воздух, убеждая себя, что нельзя поддаваться на провокации безумия, которое десятилетиями не отпускало мою несчастную семью. Потом услышал шаги.

Отец.

– Что там высмотрел? Почему твоя мать так орала? Свиней покормил? Шевелись давай, а я займусь курицами.

Я не стал оборачиваться. Снова увидел комок коричневой шерсти, который обрисовывался на торце сарая, где свиньи копошились в собственном дерьме. Услышал, как отец заворчал, вышел на улицу, где лил дождь, направился к курятнику с ведром корма.

Он что-то насвистывал.

Но еще не успел закрыть за собой дверь, как свист сменился дикими криками.

Немыслимыми проклятиями.

И в его голосе я услышал то, чего не слышал никогда раньше.

Не понимая, в чем дело, я подошел к нему и встал на пороге курятника.