Уиронда. Другая темнота

– Ты, чертова шлюха, ты… ты… Это из-за тебя они вернулись, да? Из-за тебя! А кто теперь их будет кормить, а? Кто, кто, кто?

Вдруг старуха кидается к кастрюлям, двигаясь слишком резво для своего возраста, и снова начинает мешать варево, проклиная все вокруг. В котле что-то булькает и всплывает; Аделаиде кажется, что она видит маленькую ручку ребенка, а еще какую-то массу в форме шара, чашу с глазницами, и зубы, и ошметки вареной кожи с волосами…

Дрова потрескивают, кухню заволакивает печной дым, запах гари и безумия. И без того тусклый свет гаснет, дом погружается в темноту. Словно внутри никого нет, только пауки, паутина и вонючие лужицы кошачьей мочи.

Нарастающая паника, ощущение дикости происходящего, которое Аделаида чувствует возле дома старухи, заставляет ее действовать. Она бросается бежать к тропинке, к парковке, к своей машине.

Надо убираться отсюда.

Прочь, пока не сгустились сумерки, подальше от этого безумия, от следов грязи, от кошмаров, от страшных мыслей.

Что бы здесь ни происходило, она больше ничего не хочет знать.

Лишь бы побыстрее вернуться домой, в безопасность.

К маме.

Напоследок она бросает взгляд на дом старухи: он кажется давно заброшенным – стекла разбиты, крыша обвалилась, стволы дубов высохли и напоминают столбы ворот, ведущих в страшное прошлое.

Аделаида с криком несется по тропинке, по которой только что поднималась, вниз по грязной траве. На груди, как громоздкий талисман, болтается камера.

Привычный ход времени нарушается.

Тьма обволакивает деревья и весь мир, и тропы уже почти не видно. Она падает раз, второй, третий, на попу, выворачивает запястье, пытаясь подставить руку, но не обращает внимания на боль; ее гонит страх, страх и отчаяние, до тех пор, пока слабое сияние из низины не заставляет тьму отступить.

Тусклый свет, парковка, громоздкий силуэт машины.

Два огонька, фары дальнего света.

Аделаида снова кричит и останавливается.

Что за хрень?

Неужели она забыла выключить фары? Чем еще могут быть эти два светящихся шара, висящие в воздухе… Они покачиваются, обращаются на нее и заставляют зажмуриться.

Это не фары.

Это глаза.

Огромные, отвратительные глаза без зрачков, на огромной голове, шишковатой, как у боксера. Уродливое существо нюхает воздух, из ноздрей вырываются клубы пара.

Оно сидит на капоте.

Очень большое.

Разум хватается за спасительную соломинку, вспоминая детство: вот Пастис, кошка бабушки Лючии, дремлет на капоте старенькой машины, греясь у теплого двигателя.

Но это не кошка.

Это нечто гигантское, от чего подвеска скрипит и машина ходит ходуном, когда оно медленно и плавно слезает с капота и начинает ковылять к ней.

Это мозаика из кусков свиньи и человека.

Между атлетичными, мускулистыми ногами болтается красноватый, несуразный пенис, над ним – бледно-розовое брюхо свиньи.

Копыта напоминают лопаты, пальцы как сосиски.

Оно все ближе, ближе.

Хрюкает и скребет копытами камни тропы.

Совсем близко.

Когда зверь оказывается в какой-нибудь паре метров, Аделаида, очнувшись от оцепенения, хватает единственное имеющееся у нее оружие. Свою зеркалку. Машинально включает вспышку и начинает снимать. Вспышка молнией прорезает лес. Но Аделаида все щелкает и щелкает, потому что ей нужны доказательства того, что она видит, каким бы омерзительным ни было это зрелище.

Половина лица – свиная морда, тупая, лохматая, с единственным желанием – утолить свой голод; вторая половина – лицо Витторио. Загорелое, улыбающееся, счастливое.

Красота и уродство.

Интеллект и неполноценность.

Жизнь и смерть.

Аделаида делает один снимок за другим, и при вспышках видно, как из леса к тропе выходят другие фигуры – сгорбленные, мерзкие, безжалостные, извалянные в грязи.

Плохие мысли обрели плоть, аппетит, надежду на раскаяние.

Люди-кабаны…

Надо идти назад.

Выбора все равно нет.

Возвращаться.

Бегом.

Она зацепляется за ветку, шапка срывается с головы.

Неважно.

Две минуты, и она снова в Лерме.

Но не одна.

Улицы, самые укромные закоулки борго наполняет топот.

Аделаида теряет способность соображать.

Она бежит к дому, пока тени на мускулистых ногах, со свиными головами и клыками, задрав головы, смотрят на луну, или гоняются друг за другом, словно картинки, проецируемые волшебным фонарем на улицы этой забытой деревни, превратившейся в тюрьму.

* * *

Миновала полночь.

Наступил первый день черного дрозда.

Аделаида не знает, что делать.

Она больше ничего не знает.

Кроме того, что сидит на кровати в арендованном домике и дрожит, а снаружи бродят существа, чье место – в народных сказаниях.

По брусчатке цокают копыта, воняет, как в свинарнике, из окон на нее смотрят глупые, черные свинячьи глаза, а раздвоенные языки облизывают стекла, лишая последних капель рассудка.

– Витторио? Джильола? – спрашивает она темноту, но в ответ слышит лишь мычание, рычание и смех – над тем, над чем не стоит смеяться.

Камера, висящая на шее, все еще включена, но Аделаида снимает ее и швыряет на пол. Она больше не нужна. Потом подходит к столу и пьет вино.

– Уходите! Умоляю, уходите, уходите, прочь!