Уиронда. Другая темнота

Стареющий район умирал, но, как и самый старый и уставший от жизни его житель, умирать не хотел.

Упадок некогда процветающего района чувствовался везде – и в бессмысленной прочности серых многоэтажек, и во дворах со старым асфальтом, ставших прибежищем для голубей и тараканов, и в лавках с заколоченными окнами, и в грязных витринах табачных киосков, где выставлены игрушки, которые никто никогда не купит.

Джако Боджетти думал о жизни, о смерти и о себе. Он жил здесь всю свою жизнь. С самого рождения, в 1930-м. Из его ровесников теперь почти никого не осталось, а сам Джако, бывший профессор литературы, сидел под маленьким белым навесом на балконе квартиры на пятом этаже и смотрел на шахматную геометрию бульваров и ржавые скелеты телевизионных антенн. Словно последний император, наблюдающий, как его эра близится к закату. Полуденное июльское солнце осыпало лучами пустующие гаражи, оконные стекла нежилых квартир, бежевую плитку и мрамор балконов, бетон улиц и клумб и высвечивало маленькие извилистые трещины, которые ползли по шоссе, тротуарам и домам, как гигантская, многокилометровая паутина дряхления и заброшенности.

Боджетти любил свой район. Он был одним из самых старых в городе. Джако казалось, что здесь хранятся его воспоминания, что это единственное место, где можно прожить спокойную жизнь. Поэтому он и не переехал.

Отложив книгу («Трудные ночи» Дино Буццати) на журнальный столик, Боджетти ухватился за перила и поднялся с пластикового стула. Позвоночник, которому стукнуло девяносто, жалобно захрустел.

– О, проклятые кости… – выругался Боджетти, но его слова заглушил рев самолета, проносящегося над самой крышей многоэтажки – так низко, что Джако каждый раз вздрагивал от неожиданности.

Над западной частью района в воздух поднялась стая голубей, ворон и горлиц, как единый организм, главной целью которого было испражняться на развешенную сушиться одежду. Нужно накрыть ее пленкой, как можно быстрее. Этих тварей становилось все больше. Джако наблюдал за ними каждый день и заметил, что птицы облетают стороной самый старый квартал района, будто тот накрыт невидимым стеклянным куполом или испускает таинственное излучение.

Год назад, обнаружив вонючий зелено-коричневый медальон на новой рубашке, Джако испытал такой прилив ненависти, что купил пневматический пистолет и вечером, когда на балкон прилетела горлица и стала расхаживать по перилам, выстрелил ей прямо в шею. Птица рухнула на плитки пола и забилась, приведя Джако в ужас своей агонией; серо-голубые перья обагрились кровью. Он схватил ее, еще трепыхающуюся, и бросил в мусорный мешок. Потом убрал пистолет в коробку, поставил ее в кладовку на полку и добрых пятнадцать минут проплакал, даже прорыдал, не понимая, как он мог это сделать, и думая о смерти, жене и своем скворце Фаустино, который, казалось, смотрит на него с осуждением. На следующий день Джако купил пленку, чтобы закрывать сохнущее белье, а пистолет больше не доставал.

Он зажмурился на мгновение и вместо невзрачных районов с сероватым от смога воздухом, лежащих перед глазами (правый все еще был здоровым и зорким, а левый уже подернулся мутной пеленой катаракты), на мгновение представил район Розелла в лучшие времена, когда в нем кипела жизнь благодаря процветающей компании «Фиат». Перед глазами Джако пронеслись зеленые улицы, засаженные огромными платанами, овощные прилавки, яркие, как цветные мазки на картине эксцентричного художника, дети, улыбающиеся прохожие, влюбленные парочки, светлые просторные коридоры школы Марии Кюри, в которой он учил талантливых ребят, пиццерии с летними верандами и сверкающей в ярком свете ламп посудой, а также великолепный шпиль здания Моле-Антонеллиана, возвышающегося над городом, настоящего доброго великана, призванного следить за покоем горожан.

Крик сидевшего за спиной Фаустино заставил Боджетти вернуться в реальность, быстро перемотав в памяти грустные кадры, напоминавшие о том, какая незавидная судьба постигла Розеллу и ее жителей.

Когда начался кризис, простои и массовые увольнения рабочих, молодежь поспешила уехать. Все меньше людей приходило в покосившуюся церковь Святого Духа, чтобы послушать воскресную мессу. Да и сами мессы стали производить тягостное впечатление, особенно после скандала с доном Валерио. Офисы опустели, расцвела наркоторговля, к тому же власти изменили маршруты самолетов, прибывающих в аэропорт Казелетте, и эти проклятые железные махины начали летать над самой головой и выбрасывать свое ядовитое дерьмо день и ночь. Жители устраивали митинги против действий муниципального совета, но те ни к чему не привели, и все больше людей, устав от всего этого и сдавшись, уезжало из Розеллы, где оставались лишь тени их воспоминаний да старики, коротающие здесь свои последние дни.

– Черт подери, Фаустино. Я такой же старый, как этот район, и тоже скоро умру, – вздохнул Боджетти, тщетно пытаясь смириться с мыслью о неизбежном. Его слова прозвучали как сухая констатация факта, будто речь шла не о нем, Джако, а о чужом человеке.

Точные безжалостные слова.