Уиронда. Другая темнота

– Ее кто-то у меня украл. Что-то украло. Я слышу, как Барби лает под землей… – заговорщическим тоном шептала Де Микелис собеседникам, а те переглядывались и качали головами. – Ночью, когда гудят самолеты. Я слышу, как моя Барби скулит. Вы не поможете мне ее найти?

Джако не сомневался, что социальные службы скоро заберут Де Микелис в дом престарелых и надеялся, что с ним этого не произойдет. Грация всегда любила рассказывать невероятные истории, особенно по вечерам, когда вечер начинал раскрашивать небо розовыми полосками заката, – истории, в которых перемешивались мистика, паранормальные явления и жуткие факты из новостей. Однако любому, кто видел ее теперь – бродившую с безумными глазами и звавшую своего пуделя у открытых канализационных люков, – было очевидно: за ее психику нужно всерьез переживать.

Джако вспомнил, как много лет назад Пьера пригласила Грацию к ним домой и попросила погадать. Попивая кофе, Колдунья начала говорить, что скоро район придет в упадок – об этом ей, видите ли, поведали «тяжкие вздохи» в «древнем и мертвом сердце» Розеллы, которое находится рядом с церковью Святого Духа, где, как она выяснила, «когда-то давно стоял храм докельтских времен, воздвигнутый в честь богов, которые думают думы под землей».

Насколько Джако известно, это – единственное за всю жизнь сбывшееся предсказание Грации. Через год после визита Колдуньи в дом Боджетти в «Фиате» произошел первый серьезный кризис, а над домами Розеллы с оглушительным гулом стали летать металлические чудовища.

Джако осторожно вылез из душа, вытерся полотенцем и долго стоял перед зеркалом, разглядывая свои серые глаза, белоснежные волосы, благородные черты лица и вздрагивая каждый раз, когда самолет насиловал воздух, а стекла начинали дребезжать.

Наконец, все еще в трусах и майке, Джако потащился в спальню и лег на кровать, надеясь побаловать себя послеобеденным сном. Он положил вставную челюсть в стакан с водой и плюхнулся на подушку. Заснуть ему обычно помогало чтение, но сейчас читать не хотелось. Веки отяжелели от усталости.

Почти сразу Джако задремал.

Ему снилась война, пережитая в детстве и заставившая рано повзрослеть, бомбы и голод. И район в те времена – тоже юный, тоже израненный. Но призраки войны не пугали Джако. Он понимал, что это всего лишь сон.

Джако бродил по улицам, среди руин обрушившихся домов, похожих на вскрытые грудные клетки, среди изувеченных трупов, которые почему-то не умерли и, приговоренные к не-жизни и вечной тоске, теперь изучающе смотрели на него слепыми пузырями глаз.

Он разговаривал с маленькой девочкой – взрывом ей оторвало кисти рук, а она пыталась своими обрубками поднять с земли грязную куклу – реальная картина, преследовавшая его всю жизнь. Потом потные, пахнущие страхом тела потащили его во влажное чрево района, в бомбоубежище, послышался вой сирен и гул бомбардировщиков (или это был грохот «Боинга» в реальном мире?), и ему показалось, что все укрытие пропитано солью слез.

Затем перед глазами пронеслись картины Освобождения, когда он сидел на плечах счастливого отца и плакал от радости, а солдаты целовали белокурых девушек; дальше замелькали кадры восстановления района – быстрого, планомерного, неумолимого.

За каждым крушением следует возрождение.

Жизнь, смерть, поражения, искупления.

Сколько их видели они с Розеллой?!

Неожиданно сон закончился настоящим кошмаром. Джако Боджетти сидел на крыше дома, на черепице, болтая ногами в воздухе. И вдруг справа от себя заметил Пьеру. Обнаженную, молодую. Такую, какой он видел ее, когда они в первый раз занимались любовью, – кровь у влагалища и юные груди с бледными сосками, как два полумесяца.

– Отойди! – закричал он ей. – Это опасно!

Тогда жена повернула голову в его сторону и уставилась на Джако – но не своими глазами, а глазами какого-то чудовищного насекомого с глазными яблоками из смолы и битого стекла, как у уличной скульптуры. И эти слишком большие для человека глаза блестели надеждой. Под тем местом, где она стояла, район исчез, – точнее, превратился в доисторическую пустыню, покрытую туманом, сквозь который виднелась толпа людей, преклонивших колени перед храмом из грязи, бревен и странных желтоватых штуковин, – может быть, костей, только они были слишком большими и искривленными, чтобы принадлежать людям или животным.

– Я не Пьера, – прохрипела женщина, и ее голос казался одновременно голосом его жены, стоном разрушающегося под бременем лет города и грохотом обломков.

Охватившее Джако возбуждение и отвращение лишь усилились, когда он заметил, как женщина с юным телом и старческими руками в пигментных пятнах мастурбирует своими кривыми от артрита пальцами.

– Я Розелла. Я скоро рухну. Я умираю. Не забывай меня, Джако. Помоги мне! – взмолилась женщина и закатила глаза в карикатурном оргазме, поводив рукой между бедрами.

– Я сейчас! Я спасу тебя, только не двигайся, прошу…