Ухищрения и вожделения

Еще бы, подумал Дэлглиш. На этом и строится большая часть полицейской работы. Только когда очевидное оказывается несостоятельным, берутся расследовать менее правдоподобное. Но этот первый шаг может оказаться фатально легким шагом в лабиринт неверных концепций. Почему, интересно, инстинкт подсказывает ему, что она пила одна? Может, потому, что бутылка была в кухне, а не в гостиной? Вино — Chateau Talbot, 1979 года, вряд ли предназначено для того, чтобы выпить походя. Почему бы не отнести бутылку в гостиную и, удобно там расположившись, не отдать вину должное? С другой стороны, если она была одна и хотела лишь наскоро выпить глоток перед купанием, она вряд ли стала бы утруждаться. А если в кухне пили двое, Хилари слишком педантично задвинула стулья у стола. Но пожалуй, наиболее убедительным ему показалось количество выпитого вина. Зачем открывать новую бутылку, если собираешься налить по полбокала вина? Это, разумеется, не означало, что она не ждала кого-то потом, чтобы выпить остальное вместе.

Рикардс, казалось, испытывал необыкновенный интерес к бутылке и ярлыку на ней. Вдруг он спросил довольно резко:

— Вы когда вышли из дому, мистер Дэлглиш?

— В девять пятнадцать. Я посмотрел на дорожный будильник на каминной полке и сверил с ним свои часы.

— Никого не встретили по дороге?

— Никого. И никаких следов, кроме ее и моих.

— И что же вы делали на мысу в такое время?

— Прогуливался, размышлял. — Он чуть не добавил: шлепал босиком по воде, как мальчишка, но вовремя остановился.

Рикардс повторил раздумчиво:

— Прогуливался, размышлял.

Чуткому слуху Дэлглиша нетрудно было уловить в его тоне, что он считает подобные действия не только эксцентричными, но и подозрительными. Адам подумал, интересно, как прореагировал бы Рикардс, если бы он решился сказать ему: «Я думал о своей тетушке, о людях, которые ее любили, о ее женихе, погибшем в 1918 году, и о человеке, чьей любовницей она, возможно, была — или не была. Думал о тысячах людей, ходивших по этому берегу и теперь лежащих в земле, как и моя тетушка. Как мальчишкой я ненавидел фальшивый романтизм глупого стихотворения, в котором говорится о великих мира сего, чьи следы навсегда запечатлены на песке времени, — ведь на это, и только на это, может рассчитывать каждый из нас, надеясь оставить на песке преходящий след, который будет стерт следующей же приливной волной. Я думал о том, как мало знал свою тетушку, и о том, можно ли вообще знать человека глубже, чем на самом поверхностном уровне, — даже тех женщин, которых любил. Я думал о столкновении в ночи невежественных армий, потому что ни один поэт не может бродить при лунном свете у моря, не повторяя про себя замечательные стихи Мэтью Арнольда.^[40] Я размышлял о том, мог ли я стать лучшим поэтом, и вообще — мог ли бы я стать поэтом, если бы не решил стать полицейским. А если говорить обо всем этом более прозаически, я время от времени задумывался над тем, как изменится моя жизнь — к лучшему или к худшему — теперь, когда я незаслуженно стал обладателем трех четвертей миллиона».

То, что он не собирался рассказывать Рикардсу даже о самых приземленных из этих своих размышлений, и поистине детское стремление сохранить в тайне факт шлепанья босиком по воде вызывали необъяснимое чувство вины, будто Адам и в самом деле утаил какую-то важную информацию. В конце концов, убеждал он себя, нельзя придумать более невинного занятия. Да и не могут же подозревать его на самом деле. Мысль об этом скорее всего показалась бы Рикардсу слишком смехотворной, чтобы рассматривать ее сколько-нибудь всерьез, хотя, логически рассуждая, следовало признать, что никто из тех, кто жил на мысу и был знаком с Хилари Робартс, не может избежать расследования, а он, старший полицейский чин, тем более. Но он — свидетель. Он обладает сведениями, которые может сообщить или утаить, и то, что Рикардс знает, что он ничего утаивать не собирается, ничуть не меняет дела: теперь отношения между ними уже не могут быть прежними. Он вовлечен в это расследование, хочет он того или нет, и Рикардсу нет необходимости указывать ему на этот малоприятный факт. Профессионально это было не его дело, оно его не касалось. Но оно не могло не касаться его как человека.