Уход на второй круг (СИ)

Глеб прокатил по глотке образовавшийся в горле ком, казавшийся сейчас слишком тяжелым, чтобы не отбить брюхо. И вдруг почувствовал опустошение. Опустошение от единственной мысли: он не жалеет. Он ни черта больше не жалеет о ней. Ни о том, что она была, ни о том, что она ушла. Затолканная куда-то в сундук воспоминаний, чтобы не вылезала, она истлела там и перестала быть собой. Память о ней — привычка. Память о ней — ярче того, что он сейчас испытал, глядя на нее. И это даже не освобождение. Это просто… другие заботы, другие желания, другие надежды.

В конце концов, даже женщина — другая. И именно это было странно, поскольку с другой женщиной ждать ничего не приходилось.

Парамонов сам подспудно подходил к мысли, что с Ксёнычем он уже не хочет никакой реализации собственной мести всему миру, когда стало ясно — а с ней это и невозможно. Ее не ударишь. Нет смысла бить. Ей, наверное, это и больно не будет — собственный порог боли она, видимо, уже перешагнула. Но вместе с тем он уже и не смог бы — бить. Очнулся. Вспомнил, что драться — плохо. Так мамы всего мира учат своих шкетов.

Их отношения — слово-то какое! — перешли в новую плоскость, внешне не изменившись. С того памятного утра, когда Басаргина объяснила ему, что у нее не может быть никого, а он торжественно пообещал, что придет, когда она вернется из рейса, минули несколько недель. Он выполнил обещание — явился. И сделал даже больше того — потащил ее в кино, развлекал весь вечер, остался с ней до поздней ночи. В конце концов, он соскучился. Это во-первых. А во-вторых, в нем всегда был жив дух противоречия. Она спит на отдельном диване — а ему надо, чтобы в его руках. Она нуждалась в нем, как в тот самый первый раз — в ее прихожей на тумбочке, так и теперь. И эта странная его власть над женщиной, которая его не любит, из него самого постепенно лепила человека зависимого. Но ничего этого Глеб тогда не понимал. Понимал только, что нет ни желания, ни оснований забыть, как подниматься по лестнице на второй этаж.

Да и в конце концов, что может быть общего между ним и ею, кроме секса? Она ничего не знала о нем — и не хотела знать. Он мало что знал о ней, кроме того, что стало барьером, определяя границы их общения.

Но общение это, черт подери, было!

И если бы кто спросил его однажды, чем он занимается, он бы долго думал, прежде чем ответить: «Я ее приручаю».

С Верой они были на равных когда-то. Одни и те же цели, одни и те же желания, общая постель, общие планы. С Ксенией — разница в двадцать четыре ступеньки делала свое дело.

Но он поднимался наверх раз за разом, не признаваясь себе, что надеется: однажды эта упрямица спустится вниз. В конце концов, самолюбие играло тоже. Мертвому парню повезло больше, чем ему — живому.

Глеб никогда не был бабником, кроме совсем уж ранней юности, когда хочется трахать все, что имеет признаки противоположного пола. Но повзрослел он довольно быстро. Так вышло, что все вокруг исчезли, стоило появиться Вере. По времени это совпало со смертью родителей. И она одна как-то разом заменила ему всех остальных. Его привязанность имела болезненные корни, но дарила ощущение постоянства. Хотел он на ней жениться? Да, хотел. Отчего тянул столько времени? Оттого что оба были заняты карьерой и все откладывали. Ушла бы она от него, будь они женаты?

Да, черт подери.

Потому что вывод о двух категориях людей по-прежнему очевиден: Вера не их тех, кто хранит любовь и к мертвым. Как его было назвать живым тогда? А сейчас? Она бы ушла от него рано или поздно. Окружать себя надо людьми, которые не дадут упасть. Они же — каждый из них — думали только о собственных полетах. Что же, у Веры все еще были шансы.

А у Глеба была летчица, которая цеплялась за него, как за последнюю надежду выжить, когда они занимались сексом, и отгораживалась, становилась чужой, едва все заканчивалось. И все, что он мог, — делать так, чтоб не заканчивалось как можно дольше. Ощущение нужности было уже его собственной необходимостью.

Он — уникальный чел, чё уж. Изо всех сложных барышень он вляпался в наиболее сложную.

Вляпался?

Конец смены вышел более-менее спокойным. Парочка респираторок, один гипертоник и нежнейшее создание, сотканное из эфира и сломавшее ножку. Создание хныкало и одновременно строило ему глазки. И все бы ничего, но созданию было лет пятнадцать. «Опять не судьба!» — с усмешкой констатировал Глеб Львович и сразу по окончании рабочего времени поехал домой, к «судьбе».

Какая бы степень усталости ни накрыла, а он на свою голову обещал. То ли затем, чтобы выручить ее, то ли затем, чтобы побесить.