Уход на второй круг (СИ)

С поминок она уехала почти сразу, чем обидела свекровь, — но не могла больше сдерживаться. У всего имеется свой предел прочности. И истерично ревела в подушку в пустой квартире, среди его вещей, занавешенных зеркал, фотографий, где он живой и веселый, где они счастливы.

Чуть позже на нее обиделся и его отец, когда она отказалась поддержать его. Но разве месть оживит Ивана?

Разве вернешь в шутку брошенное: «Не научишься грязные вещи складывать в корзину — домой можешь не приходить!», — ставшее последним сказанным между ними.

Разве можно изменить день, когда она, так и не услышав голоса мужа, позвонила Денису.

«Ну хоть ты ответил! — весело возмутилась она. — Вы что там, дрыхнете? Где Ванька?»

«Ты только не волнуйся».

«О чем?»

«Ты когда вернешься?»

«Что случилось? — стало страшно, пальцы мгновенно заледенели, мысли замедлились. — Денис, где Иван?»

«Нет его больше, Ксюш. Погиб Иван».

«Не мели чепухи! — взвизгнула сестра. — Вы идиоты! Где он», — отказывалась она принимать непоправимое.

«Ксюш!»

«Он не мог, слышишь? Не мог! Меня бросить не мог. Сейчас особенно не мог. Он же не знает еще. Я приеду — и скажу ему, и он обрадуется, потому что давно хотел, говорил, ты крестным будешь…»

Она говорила, и говорила, и говорила. О бантиках и доме за городом, о путевках в пансионат, о не выбранном имени, о галстуке, который она присмотрела на день рождения отца. Еще, конечно, полтора месяца, но все же… А потом замолчала. На много дней заменив односложными ответами все чувства.

«Почему эта пьяная сволочь не сдохла в чертовом пожаре?» — самая длинная фраза, которую Ксения произнесла, вынудив брата рассказать о том, как все случилось.

И наращивала панцирь, превращала собственную жизнь в распорядок, находя в этом достаточные основания для того, чтобы просыпаться каждое утро, помнить, не быть вдовой.

Потому что любит. Что бы ни случилось, где бы он ни был — любит! И в радости, и в горе.

* * *

— Живот…

— Где? Сверху? Здесь? — пальцы в перчатках забегали по голой коже.

— Да… — это все, что смог выдохнуть пациент лет тридцати пяти, поджарый, длинный и сейчас похожий на скульптуру в музее мадам Тюссо.

— Язва обострилась? Он же на диете! Все предписания выполнял, — заплакала его супруга, стоявшая у изголовья кровати.

— Рвало? — нахмурился Парамонов, обращаясь уже к ней, и тут же обернулся к медсестре: — Илон, готовь Анну Дмитриевну.

— Сразу рвало, — продолжала хныкать женщина. — Утром прошло, только голова кружится. И вот это… — а потом, утирая слезы, спросила: — Простите, а что за Анна Дмитриевна?

— Анальгин с димедролом, обезболивать будем. А по времени сколько?

— Часов с пяти утра мается.

— То есть восемь часов? Чего ждали?

— Что пройдет.

— Аааа… Илон, чего там?

— Сейчас, уже, — ответила Илонка, орудуя шприцом.

— Короче, мы его забираем, — Парамонов снова взглянул на жену пациента.

— Да как же!

— Сами говорите, что язва.

— Но вы же вкололи, сейчас отпустит.

— Без госпитализации не обойтись. Вы видите, что с ним?

Женщина снова всхлипнула.

— У нас медицинская карта дома. Надо?

— Тащите, — кивнул Глеб. — Илон, кликни, пожалуйста, Петьку. Пусть носилки несет.

Пока все разбежались в разные стороны, он поскреб пальцем висок и снова взглянул на больного. Черт знает, что такое, а не смена! Один за другим два ложных вызова, потом дохлый бомж в подвале — жильцы дома вызвали бригаду, да поздно. Теперь вот этот язвенник. А он просто чертовски устал. И более всего — устал думать. Думать и бесконечно прокручивать в голове то, что происходит в жизни.

Пациент снова страдальчески замычал, раскрыв глаза и растерянно, как ребенок, глядя на Глеба.

— Тихо, тихо, — проговорил Парамонов. — Сейчас пройдет.

И почему-то думал, что сейчас — точно никогда ничего не проходит.

«Сейчас» — штука неопределенная и одновременно не имеющая срока давности, потому что может длиться годами. Мучительное осознание — сам он едва ли далеко ушел от «сейчас» того периода, когда медленно сходил с ума. Падать больно, если мнишь себя сидящим где-то очень высоко.

Язвенник, хоть и выглядел щуплым, оказался на редкость тяжелым. Петька отфыркивался и тихонько страдал — тащить с третьего этажа стонущее тело было сомнительным удовольствием. Илонка подъездную дверь открывала. Глебка декламировал:

— Нести не могу —

и несу мою ношу.

Хочу ее бросить —

и знаю, не брошу!

Распора не сдержат

рёбровы дуги.

Грудная клетка

трещала с натуги.

— Илонка! Кстати о ребрах, ЭКГ на всякий! Иван Макарыча исключить.

— Будут тебе ребра, — кивала медсестра.

Но Иван Макарыча исключить не удалось. В машине скорой предполагаемый диагноз резко сменился.

— Язвенник, твою мать, — прорычал Парамонов, разглядывая запись электрокардиографа несколько минут спустя.

Он, конечно, нифига не кардиолог, но красоту открывшейся его взору картины оценить чувствовал себя в состоянии.

«Ленк, тут не по брюху, тут выше бери! — рявкнул он в трубку. — Им кардиологическую бригаду вызывать надо было, куда его везти?»

«Сейчас разберемся».