Уход на второй круг (СИ)

Они мчались вперед в сгущавшихся сумерках, когда дорога освещалась фарами дальнего вида, и глаза слепили фары встречных машин. То, что помогает видеть, то и лишает зрения. Резвящейся мошкарой перед ними мерцали капли мелкого дождя, переходившего в снег. И звук трассы — единственный звук. Он даже музыку не включал. Снова и снова заставлял себя оказываться в том мгновении, когда понял, что она могла быть в разбившемся самолете. И в этом случае сейчас не сидела бы с ним в салоне его тачки. Колени немели, пальцы снова покрывались испариной. Хотелось выкричать из себя это жуткое чувство потери. Выплеснуть. Как когда-то давно, когда двадцатилетним пьяным сопляком кричал, запершись в собственной квартире, в ночь после похорон матери.

Только лет теперь ему уже значительно больше. Сейчас он уже не стал бы так шуметь. К черту беспокоить соседей.

Съехали с трассы на проселочную дорогу. Поплелись между домов, пока не выехали за пределы села, к озеру, где стоял его дом. И только остановившись под калиткой, перевел дыхание и снова рискнул взглянуть на Ксению.

— Приехали. Это типа родовое поместье, — сообщил он ей.

— Обитаемое? — равнодушно спросила Басаргина.

— Сейчас — да. Не вилла в Тоскане, конечно.

— Это бесконечно разочаровывает, — Ксения открыла дверцу, вышла из машины и оглянулась. В темноте скорее угадывались, чем виделись, постройки в отдалении. Спрятала руки в карманах и уставилась на Глеба.

Он вышел следом, закрыл машину. А потом завозился с замком калитки. Движения были нервными, совсем не спокойными, без свойственной ему в обычном состоянии вальяжности. Потом повернул к ней голову и тихо сказал:

— Здесь есть душ, кровать и холодильник. Даже с едой. Выспишься.

— Черт возьми, Глеб! — взвилась Ксения. — Все то же самое есть у меня дома! Нахрена ты меня сюда приволок?

— Здесь лучше спится. Это мой дом, Ксёныч. Не коробка, а дом.

— Прекрасно! А здесь чего торчим? — она зло толкнула калитку и стала пробираться по темной дорожке. Глеб забежал вперед, обогнав ее, чуть задев рукой ее руку. Через минуту двор осветился светом фонаря у веранды. А он сам стоял где-то внутри, она слышала, что он снова открывает дверь — теперь уже в дом. С неба по-прежнему сыпались снежинки. И когда его лицо снова показалось на улице, он улыбался. Мрачно и устало. Непроницаемо.

— Проходи, — пригласил Парамонов, — я вещи занесу.

Она молча вошла в дом, скинула обувь. Двинулась вдоль коридора до ближайшего дверного проема, включила свет, найдя рукой выключатель, и оказалась в небольшой комнате. Осмотрелась и расположилась в кресле, запахнув под самое горло пальто воинственным жестом, словно обрядилась в доспехи.

Несколько минут она провела одна. Слышала его шаги по щебню. Гулкий удар калитки. Стук колесиков ее чемодана. Он втащил его в ту же комнату. И замер на пороге, вглядываясь в нее. Снова и снова.

— Макароны на ужин сойдут? По-флотски?

— Сойдут.

Парамонов кивнул. Опять вышел. Бахнула дверца холодильника. Из кухни донесся крик:

— Кофе? Или все-таки чай?

— В макароны? — спросила Ксения, не заботясь, услышит он ее или нет.

Он услышал. Показался на проходе. В очередной раз замер, рассматривая ее. Если бы она захотела, могла бы уловить в тишине, как будто с усилием стучит его сердце.

— В чашку.

— Не надо ни кофе, ни чая.

Глеб нахмурился. На переносице ярко отпечатались две длинные морщины, уходившие высоко на лоб. Он сделал еще один шаг, входя в комнату. И проговорил:

— Я будто в яме побывал.

Ответа не дождался. В кухне что-то зашипело. Масло на сковороде. Глеб не двигался.

— Знаешь, — наконец, разлепил он губы, — когда кажется, что времени прошло очень много, а на самом деле всего пара часов. Провал. Вокруг что-то происходит, кто-то куда-то идет, что-то говорят. Даже отвечаешь. А на самом деле нихрена не можешь — летишь в яму. А потом списки появились, и кислород закончился… ну, пока не увидел, что тебя нет.

— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? — голос Ксении прозвучал глухо, принужденно.

— Не знаю. Ничего, наверное. Наверное, это мне надо говорить… Я виноват… Ты звонила, а я упивался злостью на тебя, но понимаешь… на самом деле я уже почти два года на себя злюсь. Люди в большей или меньшей степени жалят, это привычно, но мне не хотелось, чтобы ты видела во мне то, что я вижу каждый день. Мне не хватило сил быть кем-то другим.

— Если ты ждешь сочувствия — это не ко мне, — она устало потерла лоб. — Да и не мне тебе указывать, что и как делать. Твоя жизнь, твоя профессия…

— Не жду, Ксёныч, — улыбнулся Глеб. — Нахрена мне твое сочувствие? Когда сегодня… с этим рейсом из Вены… Я подумал, что хочу… вот этими руками чувствовать тебя, — он протянул ладони вперед, сжал их в кулаки и убрал за спину. — Мысль о том, что не смогу больше, оказалась неприемлемой.

— И с неприемлемым можно смириться.