Уход Толстого. Как это было

<Понимаю также ваше чувство, как вы выражаетесь, чего-то „недолжного, постыдного“ в вашем теперешнем положении, и одновременно с этим ваш взгляд на это, как на „благо“. Мне кажется, что особенно усложняет для вас ваше положение то, что протест против него и изменение его (так или иначе, не говорю исключительно об изменении внешней обстановки) сопряжено для вас с личным душевным облегчением. Если бы вы не сознавали, что вам лично было бы гораздо легче и приятнее, если бы вы предприняли что-нибудь решительное (опять-таки разумею под этим хотя бы просто твердый отпор и утверждение своей свободы), то вы, вероятно, гораздо скорее и решились бы на это. Но теперь вы боитесь эгоистического побуждения тем более, что по временам сознаете в себе возмущение и недоброе чувство. Это очень, я думаю, усложняет для вас разрешение вопроса. А если, находясь в вашем положении, еще принять в соображение, что на другой чашке весов лежит чувство радостного внутреннего удовлетворения от жертвы собой, то невольно становишься как бы пристрастным в одну сторону, и я думаю (не говорю, чтобы так было в вашем случае: об этом вам одним судить)‚ я думаю, что при этих условиях бывает риск, и тем более бывает, чем человек добросовестнее, слишком мириться с положением действительно недолжным и недостойным для свободного слуги нашего хозяина. Это обоюдоостро и очень сложно, и дай вам Бог разрешить все это самым правильным и праведным образом.>

В связи с вашим теперешним положением боязнь моя проявляется вот в какой форме. Отложив решительный ваш шаг до самого крайнего момента, для того, чтобы быть уверенным, что вы не можете поступить иначе, вы обрекли себя на то, что вам пришлось уйти не только убежденным, что оставаться нельзя и не следует, но и возмущенным до глубины души тем, чего вы были и свидетелем, и объектом. А при возмущении, даже самом праведном, легко примешивается нотка горечи, rancune (злобы. — фр.). А вы дождались такой степени нарастания производимого вокруг вас и над вами зла, что просто как человеческое существо, а не ангел, и притом утомленное, истерзанное существо, вы не могли одновременно с сознанием действительной необходимости уйти, чтобы прекратить происходившее, не могли также не ощущать и горечи, и гнева. Теперь, в вашей новой обстановке, отдохнув немного душой у вас, в этом последнем отношении должна произойти реакция, „сердце отойдет“, и вы будете осуждать себя в том, что чувство горечи поднялось было в вашей душе. Все это в порядке вещей: нельзя к себе быть слишком строгим, и всякое раскаяние хорошо. Но вот тут-то у меня является страх. Боюсь я, как бы, осердясь на блох, вы и шубу в печь не бросили. А шуба в этом случае то, что обстановка, в которой вы жили, и подчинение, в которое втянулись, и разобщение с людьми-братьями (например с рабочим народом), с которым вы мирились, — все это было не должным, нравственно недопустимым, и продолжать это вы уже не могли и не можете, не оскорбляя того Бога, которому служите. Боюсь я, как бы в вас не произошел reversement (поворот — фр). и, освободившись от временной горечи, вы не пренебрегли бы действительными основаниями для вашей перемены жизни, и вас не потянуло бы опять в то положение, где вам пришлось испытать так много удовлетворения и радости от безропотного подчинения себя тем страданиям, которые там испытывали.

1908. „Божеское и человеческое“. „Не могу молчать“

1908. „Божеское и человеческое“. „Не могу молчать“

1910. „Путь жизни“