Уход Толстого. Как это было

Жар ночью был 37,7, к утру упал до 37,1, пульс — 100, и весь день до 6 часов вечера выше 37,0 не поднялся. Был очень возбужден, все бредил, метался в постели, то садился, то снова ложился, говорил невнятно. Сильная одышка (40–44), плохой, слабый пульс. Ночью два впрыскивания 2-процентной камфары. При выслушивании сердца опять расстройство ритма. Воспаление дальше не распространялось. Угнетенное и подавленное состояние.

Тем не менее сознание яснее, полнее, чем вчера было, восприимчивость к внешним впечатлениям не понижена. Икота утром через каждые 20 минут и продолжается пять минут, потом глубокий сон.

В 8 часу Л. Н. сел и так пил.

В продолжение некоторого времени еще несколько раз так садился, спустивши ноги с кровати; раз просидел дольше часа.

Голос свободнее и не устает говорить, хотя старается мало говорить. Глотает легче. Пьет мало, потому что у него икота, и предпочитает не пить.

Когда я ему предлагал, ответил: „Оставьте, друг мой“.

Почти на все предложения пищи отвечал отказом, съел всего три ложки смоленской каши и просил его как можно меньше тревожить; не позволил себя перекладывать на другую постель; весь день икота. На изжогу не жаловался.

За деньвпрыснуто два шприца дигалена, три — камфары, один — кофеина. Температура вечером 37,4. Мокроту откашливал легко, жидкая, крови самые малые следы. Л. Н. стал нетерпелив.

В 10 часов дня пульс — 96, температура — 37,1, перебои 1–2.

В 10.15 injectio digaleni 0,01.

Л. Н. против инъекции: „Нет!“

Спокойно спит»[246].

Из ежедневника Софьи Андреевны Толстой

«5 ноября. Приехали еще Щуровский и Усов, надежды, по-видимому, мало, терзаюсь совестью, ожиданием тяжелого исхода и невозможностью видеть любимого мужа»[247].

Из письма Татьяны Львовны Сухотиной мужу М. С. Сухотину

5 ноября 1910 г. Астапово

«НИКАКОГО НЕТ МУЧЕНЬЯ»

«Сидела у него утром. Варя читала „Круг чтения“. Он все переживал, просил другое читать, видимо, мучился чем-то, чего он не умел выразить. Спрашивал: „Кончено ли? Да как вы не можете понять? Почему вы не хотите сделать?“ Видимо, мучился и раздражался. Во второй мой приход мы с Душаном поили его сладкой водой от икоты. (Кроме Саши, он стал теперь и от меня принимать питье и еду, так что Душан за мной приходил несколько раз, чтобы предложить ему поесть и попить). Он сам то держал, то поддерживал стакан, и сам утирал усы и губы. Икота прошла на время. Потом мы с Сашей кормили его овсянкой: „Папенька, милый, открой рот. Вот так. Пошире“. И он покорялся очень кротко. Узнал меня, поглядел на меня и сказал: „Милая Танечка“. Опять икал, но в этот раз сахарная вода не помогла. Я попозже предложила кофе. Сказала, чтобы он выпил, чтобы икота прошла. Он отвел мою руку и сказал: „Le mieux est l’ennemi du bien“ (Лучшее — враг хорошего; франц. — В. Р.). Потом, когда я про себя сказала: „Какое мученье“, — он услыхал и сказал: „Никакого нет мученья“»[248].

Из воспоминаний племянницы Льва Николаевича Толстого Елизаветы Валериановны Оболенской

«На другое утро, 5 ноября, я пошла в дом начальника станции с твердым намерением проникнуть к больному. Меня впустили. В комнате, смежной с той, в которой он лежал, меня встретила Александра Львовна, Мы молча поцеловались. Я ничего не стала спрашивать: взволнованные лица, запах лекарств, шепот, бесшумная суета сказали мне достаточно. Ко мне вышел Чертков.

— Он говорил, что ему так хорошо было у вас в монастыре, — сказал он мне.

М. С. Сухотин. Москва. 1896. Фотография Д. М. Асикритова