Уходящее поколение

— Пороть не пороли, а наказывали, — отвечала Кэт. — Запирали в классе одну после уроков, штрафовали. В первый день пребывания в пансионе я забыла в столовой ручную сумочку, ридикюль. Вернулась за ней, — надзирательница ее уже подобрала. И мне влепили штраф по числу вещей в сумочке: носовой платок, кошелек, гребенка, итого три пенса. Я удивилась и спросила: почему бы не взять с меня еще по пенсу с каждого пенса, который у меня в кошельке? За такую продерзость меня заперли в классе и назначили мне пятьдесят линий.

— Каких линий?

— Переписать в тетрадку без помарок и ошибок пятьдесят строк из библии. Я сделала помарку, меня заставили переписывать еще раз. Таким было мое первое знакомство с пансионом.

Копеечные (пенсовые) штрафы с воспитанниц на «благоустройство пансиона» шли, по словам Кэт, в карман директрисы. Среди воспитанниц устраивались «благотворительные базары»: каждой из них выдавалось в долг по нескольку пенсов на покупку конфет, булочек, пуговиц, ленточек и других мелочей с тем, чтобы от продажи этого «товара» подругам «капитал» был умножен, а «прибыль», после покрытия долга с процентами, оставалась торговке. Кто за неделю наторгует больше всех, тот получал в премию открытку с изображением «притчи о талантах».

— Вот так соревнование! Кого же из вас готовили, настоящих леди или мелких торговок? Или это одно и то же?

— Штрафовали за разговор в послеобеденные часы молчания, — продолжала рассказывать Кэт, — за разговоры двух подруг наедине, за хождение в ботинках, а не в туфлях по лестнице, за чтение Вальтера Скотта в воскресные дни, когда разрешалось читать только священные книги, и за другие нарушения правил. Разговоры подслушивались «префектами» — старшими ученицами для доклада надзирательнице и директрисе. Все это, словно в насмешку, именовалось «системой доверия». Там была милейшая девчурка Марго, маленькая, рыженькая, дочь трубочиста, плату за нее вносило общество «Добрый пастырь», за что ей по окончании школы предстояло поехать куда-нибудь в колониальную страну миссионершей, проповедницей «истинной веры» в среде туземцев. Марго так была напичкана всяким вздором, что всерьез боялась попасть в Африке на обод людоедам, и никак не могла поверить, что негры такие же люди, как и мы. На третий или четвертый день, когда мы с ней пригляделись друг к другу, я попросила ее мне объяснить, какие обязанности у префектов. Она огляделась, не подслушивают ли нас, и прошептала мне на ухо, что «префект обязан иметь длинные уши». Когда я потом по секрету рассказывала ей про советскую школу, она долго не верила, говорила, что я, «как Робин Гуд», сочиняю сказки: «И не штрафуют? И линий не пишут? И в дортуар не запирают? Этого не может быть». Мы с ней в баскетбол обыгрывали воспитанниц-аристократок, они нас возненавидели, а с ней не разговаривали, потому что дочь трубочиста.

— Ну, — сказал Пересветов, — слушаю вас, словно читаю Диккенса, воскресшего в двадцатом веке.

— Ты все же не подумай, — заметил Владимир, — что в Англии все школы такие. Там есть где и современное образование получить, буржуазное, конечно.

— Не сомневаюсь, но тем любопытнее, что до двадцатого века дожили там и «добрые пастыри» и розги.