Уходила юность в 41-й

Приближалось лесное урочище. Конвоиры продолжали пиршество. Один из них

пьяно запел: «Вольга, Вольга, мать родная...»

Вдруг в вечернем сумраке раздались крики. Я увидел, как Максунов нахлестывает

лошадь, а конвоиры валяются на земле и что-то вопят. Телега неслась к лесу. Максунов

резко размахнулся, и на месте, где копошились фашисты, рванула граната.

Вся наша колонна всполошилась. Закричали в разных концах конвойные, ударили

автоматные очереди. [145]

И когда затихло вокруг, стало слышно, как где-то у лесной опушки жалостливо и

тревожно ржала лошадь. Ушел ли Максунов или догнала его вражеская пуля? Кто

знает...

Истекал первый день наших хождений по мукам.

Поздним вечером нас водворили в опутанный колючей проволокой лагерь на

окраине города Лубны. Голод уже не ощущался, лишь сильно хотелось пить. И тут

немцы вытащили резиновые шланги, брызнула вода. Гурьбой бросились люди с

консервными банками и пилотками в руках. Но им в лица ударило вихрем брызг.

Конвоиры издевательски захохотали: «О, рус, как это, умывался с дороги? Так? Тепер

ушин кушайт!»

Зябли пленники в намокшей одежде под открытым осенним небом. Усиливался

резкий порывистый ветер. И вдруг чья-то рука легла на мое плечо и тихий голос

произнес: «Товарищ лейтенант, это я — Еременко». Боже мой, наш связист, откуда?! Он

же остался за Сулицей, когда к нам подкрался баркас с фашистами. «Вот плащ-палатка,

— шептал он. — Накиньте, согреетесь... Я сразу вас приметил, но ждал, пока стемнеет.

Ведь рядовому составу общаться с вами, командирами, немцы запрещают. Я пойду!» —

«Погоди, — говорю,-—что с вами тогда случилось?» — «Я потянулся к винтовке, а тот,

здоровенный, ну, что про Мазая и зайцев говорил, выбил оружие из моих рук и

придавил меня к земле. Услужил немцам. Он, сволочь, и теперь у них в услужении,

издевается над нами. Особенно надо мной. Нынче ночью мы его прикончим. А вы что,

никак ранены? Я пойду, товарищ лейтенант», — поспешно сказал Еременко и исчез.

Как оказалось, навсегда. Друг мой верный, солдат несгибаемый! Как же тяжко,

когда уходят такие, как он, чтобы никогда больше не встретиться!..

Затем на этапе наших переходов были селения: Хорол с огромной силосной ямой,

в которую фашисты насильно сгоняли или сбрасывали пленников и те насмерть давили

друг друга в огромной живой куче; Семеновка, где мы ночевали на широком плацу при

свете прожекторов и под непрестанной пулеметной стрельбой и где всю ночь

окрестности оглашались стонами раненых и криками умирающих. На четвертый день

попали в Кременчуг и, проведя ночь в пересыльном лагере, оказались на

железнодорожной станции. [146]

Нас загнали в открытые грузовые вагоны, в которых до недавних пор перевозился

уголь. Черная пыль вихрилась, ела глаза, скрипела на губах. Охранники, устанавливая

на крышах переходных площадок турельные пулеметы, с откровенной злобой и

наглыми усмешками поглядывали на нас. Вскоре донеслось на ломаном русском:

— Внимание, внимание! Наш поезд отправляется. Германское командование

предупреждает о всяких попытках к бегству. Ехать только сидя, всякое желание

подняться в вагонах на ноги будет подавляться огнем. Нельзя двигаться, разговаривать,

смеяться. Это карается смертью. В добрый путь, красные командиры. Вам предстоит

веселое путешествие. Вам обеспечено будущее нашим фюрером и Великой Германией!

Даем практику, как будем ехать!

Громкоговоритель замолк, и сразу по нашим вагонам-коробкам ударили

пулеметные очереди. Те, кто стоял, повалились на сидящих. Лежать на полу никак не

позволяла неимоверная теснота.

Ехали долго. Короткие дни сменялись долгими ночами. Мы не спали, скорее,

забывались в тяжелой и изнурительной дреме. Ночное бдение переносилось особенно

мучительно: нам просто не давали спать. Во время стоянок на соседних

железнодорожных путях останавливались немецкие воинские эшелоны, следовавшие

на фронт. Тогда вслед за пулеметными очередями над нашими головами разносилось:

«Рус, пой: «Бронья крепка, и танки наши бистры!», «Найн, тавай эту... «Любьимый

город мошет спат спокойно!».

Мой сосед, капитан-танкист, раненный в голову, не смыкал глаз ни днем, ни

ночью. Шептал черными губами: «Глумитесь над нашей бедой, сволочи. Но придет ваш

черед, тогда узнаете!»

На четвертые или пятые сутки поезд наконец остановился, и на фронтоне

небольшого старинной кладки здания вокзала мы прочитали: «Владимеж», а чуть ниже

— «Владимир-Волынский».

— Вот куда нас занесло! — оживился капитан-танкист. — Отсюда же я войну

начинал. Ох, и дали тогда по зубам этим мерзавцам!

Кто-то вполголоса заметил: «Тише, не на трибуне». А он в ответ: «Это на своей-то

земле шептаться? Черта им лысого!» [147]

2

...После ужина дядька Михалко погасил лампу и, укладываясь на скрипучем