Ухожу и остаюсь

На этой щедрой ниве у внуков с детства развивается обостренно-бережное чувство к старости, старине, истории, наконец перерастающее со временем в чувство Родины.

Правда, рассуждал я, большие движения души уже не для старцев, им чужд какой бы то ни было порыв. В критических ситуациях в них перевешивает рассудочный старческий эгоизм, их сковывает постоянное глухое ожидание. На пожертвования необходимы средства. На самопожертвование, как ни парадоксально, нужны силы. Но зато… Пока жива была бабушка, я чувствовал себя беззаботно молодым, чтобы не сказать — юным. В подсознании жило ощущение, что от старости меня отделяют не только долгие годы, но и двойной заслон любящих людей. Теперь, вдруг, перейдя в следующую фазу, я явственно чувствую ее непривычную тяжесть. Мне показалось, что и моя мать испытывает нечто подобное. Стало быть, очень косвенно и странно старики, пока живы, и нам, молодым, скрашивают жизнь?

Так я «растекался мыслию по древу», когда Авдей Семенович кликнул меня с «каменоломни»:

— Аркаша, поди-ка!

Во дворе за уцелевшей воротиной уже стояли санки с аккуратной стопкой кирпича, тщательно перевязанной проводом и достигавшей метра в высоту. Обстоятельный мужик!

— Не довезем, Авдей Семеныч! Рассыплется.

— Ничего, Аркаша, потихоньку-полегоньку. Я сзади подсоблю. Лишь бы не опрокинуть.

— Вот и я про то же. Ну что, поехали?

— Погоди маленько. Какой ты скорый! Сейчас покурим сначала. Да ты говорил, у тебя чего-то есть?

— Здесь, что ли?

— Зачем здесь? В кладовку пойдем. Там у меня хорошо, прохладно.

В каменной кладовке было не хорошо, но прохладно. Полсотни лет назад здесь была баня, и стены прочно впитали сырой прогорклый дух. Освещалась она через дверь, и я, загородив собою свет, налетел на здоровенную плаху, стоящую посредине. Чертыхнулся. С плахи упала кружка и укатилась к поленнице.

— Никак ушибся? — участливо подлетел хозяин, и кружка снова оказалась на «столе». Я уже разглядел на нем три вареные картофелины, пучок зеленого лука, ломоть хлеба, соль в кульке. Дополнив натюрморт из портфеля, я невольно залюбовался нашим безыскусным шедевром. Авдей Семенович терпеливо волновался рядом — он понимал красоту.

Сели на полешки. Я налил ему больше полкружки. Посуда была одна. Он сказал:

— Со свиданьицем. Х-х-х-х!! — и тяжко выпил, залив щетинистый подбородок. — Теплая, зараза. — Отломив хлеба, долго сопел в него. Отдышался.

— Себе-то наливай! Чего ждешь?

Я налил себе тонкой струйкой, старался себя обделить. Не вовремя вспомнил, что бабушка когда-то говорила, будто у Авдея Семеновича туберкулез и чуть ли не сифилис. Отмахнулся — ладно, водка же — но кружку повернул ручкой влево.

— Ваше здоровье, Авдей Семеныч!

Брр! Ну и мерзость! Тем приятней простейший продукт — картошка с луком.

— Хороша закусочка, Авдей Семеныч!

— Ешь-ешь, не жалко. У меня все свое. Прямо с грядки. У вас в столицах такого нет. И вообще, ик!.. наливай дальше.

Его, кажется, повело: уже и икать начал. Ничего удивительного: бараний вес.

Спрашиваю:

— Не хватит ли, Авдей Семеныч? Нам же еще лямку тянуть.

— Ничего. Ты парень жилистый. Да здесь недалеко. Не знаешь, что ли, где?

— Откуда ж?

— А сразу за базаром, где коммуналки. К ним как раз и пристроили. Километра не будет… Льешь-то как… Привык, видно, к шампайнскому. Али рука дрожит? Ладно-ладно, шучу. Хорош, себе оставь.

Посерьезнел.

— Я, Аркаша, хочу выпить за Кистянтиновну, за бабку твою. Железная старуха была. Что мы с ней костерились всю жизнь, это еррунда. Это ты в ум не бери. Уважал я ее, да. Любить не любил, а уважал. А за что мне было ее любить? Она ж мне первая спуску не давала. И ни за что ее, стерву, не переговоришь. Вот язык-то был… Мать-перемать.

Его определенно повело.

Подсказываю:

— Вы насчет пожара, Авдей Семеныч. Как случилось-то? Поджег, что ли, кто?

Он выпил и занюхал. Я решительно запечатал бутылку мякишем.

— Это вам, Авдей Семеныч, вечером на опохмел.

Он не возражал. Он думал.

— Вот то-то и оно, что поджег. Началось все с Агашки-Чечни. Они с Пашкой с вечера лаялись по-черному. Через забор. Он выпивши был, а она третьи сутки не просыхала. Чего-то у них слово за слово, он ей и ляпни, что вся улица слышала. Ну, говорит, смотри, чё с тобой сегодня будет. Гори, говорит, ты огнем и синим пламенем. А чё? Хик!.. Все слышали. А ночью-то у нее и загорелось. Да на него же потом и перекинулось. А он с похмелья, ничего не соображает, прыгает на одной ноге, а в руках протез… И смех и грех.

— А бабуся?