Ухожу и остаюсь

— Бабуся-то? Тут, понимаешь, как кругом все запылало, сухомань-то стояла страшная, я, конечно, первым делом про нее вспомнил. Постучал к ней — сам вещички выношу — у нас уже крыша занялась. Молчит. Я сильнее! Молчит! Я колуном как грохну в потолок, а она мне — чего ты ботаешь? Я ей кричу: Кистянтиновна, дура, горим! А она мне: сам ты дурак плешивый! А, говорю, пропади ты пропадом, язва! Потом выходит в бархатном зипуне своем — и дверь запирает. Я аж обалдел. Кричу: что ты делаешь, мать твою, а вещи? А она рукой махнула, вот эдак вот, и к школе пошла. Ну, чисто — барыня. Я думаю: нет — старая рехнулась. Да если б она не заперла, да попросила как следует, да я бы ей все вещички вынес и мебель всю повыкидывал. Так она же гордая. А в письме пишет… Хип!

— В каком письме?

Он пребывал в пьяном замешательстве.

— В каком письме, Авдей Семенович?

— Так я что, тебе разве не говорил? Уж месяц, как лежит тебе от нее письмо. Лежит и ждет. В лучшем виде, даже не сумневайся…

— Как оно к вам попало?

— Да очень просто. Я как-то раз здесь копаюсь, а почтальонша, девчонка молоденькая, вокруг ходит и ходит. Да все ходит и ходит. Я говорю: ты чего, девка, здесь ходишь, ищешь, что ли, кого? А она мне письмо тычет, не знаю, говорит, что с ним делать. Я тоже сначала не понял. Адрес: город Магадан, потом вроде Чукотка, и фамилия незнакомая — я же твоей фамилии сроду не знал. А обратный адрес наш, Кистянтиновнин. Ну я сразу смекнул, что к чему. Девке не сказал, что она померла уже. Говорю, давай сюда, передам, если хошь. Думаю: Аркаша приедет, то-то обрадуется. Можно сказать, письмо с того света… Гхм-да! А она тоже рада-радехонька — хоть отвязалась. Их же тоже там стригут. Хорошо, глупая попалась, а то скинула бы куда-нибудь.

— Ну, Ав-вдей Семеныч! — я взял себя в руки. — Спасибо! Порадовали вы меня.

Я впрягся в добротную шлею, притихший Авдей Семенович уперся сзади, и мы покатили.

Санный путь был нелегок. Он лежал по местам, неузнаваемым благодаря новостройкам и сплошь перепаханным ими. «Нарты» наши увязали в песке, кренились, мы с Авдей Семенычем буксовали, он, не жалея себя, местами, что называется, пахал рогом землю, так что часа за полтора его жадность и мое упрямство привели нас, порядком умаявшихся, к заветному «карцеру» во дворе скандально известной коммуналки, к которой теперь вплотную примыкал новый пятиэтажник.

Трудности перехода сплотили нас, и к этому моменту я значительно пополнил свои знания о печальных событиях города за истекшие полгода.

Было то лето повальных пожаров, когда в области выгорела треть лесов и много деревень, а областной аэропорт, покрытый дымом, не принимал воздушных лайнеров. За это лето скончалось много стариков, чья кровь, забродив от бешеного солнца, стала рвать изношенные временем сосуды. В коммуналке померли две старухи, дядя Миша и один молодой совсем мужик. Он умер странной смертью тридцати пяти лет от роду. Его нашли в лодке, заякоренной посередине Волги. Рыбак, лежа среди уже завялившейся рыбы, сжимал в цепкой руке пустую водочную бутылку, а в другой держал короткое удилище и, положив почерневшую щеку на борт, остекленевшими глазами следил за безнадежно бьющейся на леске рыбиной. Вскрытие показало, что он посередине Волги умер от обезвоживания организма. С того дня оставшаяся полной сиротой его старая мать с утра садилась в углу двора, считавшемся самым сырым, и, овеваемая межзаборными суховеями, мучительно ждала слез. Но они давно выкипели, не облегчив слепнущих глаз.

Старая татарка умерла, не выдержав своей девяностокилограммовой дряхлости; дядя Миша, желтобородый молчун, гордость городка, мечтавшего в его лице иметь собственного долгожителя, не дотянул до ста лет всего двух месяцев; Лукерья же Михайловна — малюсенькая старушка, последняя в этой горестной цепи, скончалась, тихо обратясь в головешку.

Я отчетливо представил себе тот тайный интерес, с которым оставшиеся старики и старухи присматривались теперь друг к другу. Наверняка уже вынесли молчаливый приговор. Да, невеселая штука — старость.

— Это точно! — хмуро согласился Авдей Семенович. — Хотя бы Пешню взять, вон у стола сидит. Всем плешь переела. Уж лет двадцать, говорят, грозится помереть, да все здоровеет и здоровеет. Ну, я щас. Ты это, пузырек-то… Я его за окно поставлю.

В тени брандмауэра за самодельным столом сидели тихая старушка (как оказалось, мать злополучного рыбака), три вялых доминошника, играющих с «базаром», жена одного из них — Геры, самого тощего и неугомонного, — коротенькая толстая женщина, угрюмоватого вида, но доброжелательная, и упомянутая Марфа Осиповна Пушняк — могучая моложавая старуха с гвардейской осанкой, видимо за сокрушительный нрав прозванная подселенцами Пешней. Когда я подошел, она наговаривала трескучим резким голосом, глядя ни на кого: