Ухожу и остаюсь

Когда Илюша завернул за «Рекорд», ветер навалился на него с новой силой. Наверно, во всем городе был единственный пешеход, и ветру больше некем было заняться. Тогда Илюша побежал. Ноги не сгибались и были как ходули. И вообще, бежать было трудно и противно, как во сне. Возможно, кому-нибудь и нравится бегать во сне. Может быть, у них это получается не хуже, чем летать или говорить стихами. Но у Илюши все не так. Он летал тяжело, даже не летал, а, как вертолет, отрывался от земли, и то, если бешено махал руками, а потом сразу плюхался на пол, а уж бегать во сне для него была пытка: тело становилось тяжелым, килограммов этак на сто с лишним, и он почти на четвереньках изо всех сил отжимал его от земли, но все равно двигался медленно, как мыльный пузырь.

Гулко стуча окоченевшими ногами по мороженому тротуару, Илюша обращал внимание на каждую трещину в асфальте, на каждый окурок. Он громыхнул по крышке знакомого люка с отбитым краешком и только тогда поднял голову: над его домом продиралась сквозь антенны ослепительная синяя льдышка с флюсом на правой щеке.

Вот и окончился наконец этот путь! Осталось забежать в арку, через нее проскочить в «колодец» — так все называли двор внутри дома, и подняться по винтовой каменной лестнице, пахнущей погребом, на второй этаж. Так Илюша и сделал.

Он влетел во двор и побежал к деревянному крыльцу с тремя ступеньками, ярко освещенными кривобокой луной. Рядом с крыльцом лежало веселое желтое бревнышко, невесть откуда взявшееся. Илюше захотелось запрыгнуть на крыльцо с этого бревнышка сбоку, и не просто запрыгнуть, а чтобы было красиво и ловко, с полетом, как будто от этого что-то зависело. Ей-богу, это было очень важно, хоть, может, и не очень сложно. Ничего, что никто не увидит, кроме разве луны.

Илюша, не вынимая окоченевших рук, вскочил на бревнышко, примерился и сильно толкнулся обеими ногами. Опора вертыхнулась, и он, как срезанный, упал грудью на дощатое крыльцо. Полежал на нем лицом вниз. Лежал так глупо, так ужасно и так нелепо. Плотной толпой его обступили все, кого он видел сегодня, но он с трудом различал их. Они кричали ему что-то, но он не мог разобрать, смеются они или дают советы.

И только троих он видел и слышал отчетливо.

Одна из них сказала:

— Вставай, вундеркинд, тебе же это ничего не стоит…

А другой сказал глухо:

— Я тебя никогда не брошу…

А третья крикнула, как на базаре:

— Ты что там разлегся, без кэпочки, мишу́гине мальчишка? Иди сейчас же наверх!

Илюша оглянулся и сел. Его пристально рассматривала насмешливая кривобокая луна.

Он пощупал грудь руками — здорово ушибся. Сильно заболело горло, но совсем не поэтому. Нужно было скорее уйти со света.

Илюша встал, взошел на крыльцо и в темноте стал на ощупь подниматься по узкой лестнице, сегодня особенно остро пахнущей гнилой картошкой. Поднявшись, сел на верхнюю ступеньку под самой дверью и заплакал.

ПОЛНОЧНАЯ РЕПЕТИЦИЯ (Армейская история)

Старшина уложил роту и, дождавшись, когда последние говоруны умолкнут, вышел из казармы. Ночь пришла парная, черная. Такие здесь, на юге Германии, в июле не редкость. Привычно зашел в курилку, надорвал свежую пачку, закурил, спичку бросил во вкопанный посередине чан, похожий на гигантскую каску. Сел, как обычно, лицом к «своей» казарме, спиной к городку, глубоко затянулся. Затяжка эта, самая приятная за весь день, знаменовала для старшины начало его собственного личного времени.

Семь часов отделяло его от той минуты, когда он тихо войдет в расположение роты, оставив за собой дверь открытой, а за ним ворвется, перекатываясь через старшинские плечи, по уставу бодрый крик дневального с петушиным взмывом на конце: «Батальон, подъе-ом!» А сейчас в «Лужниках» густую тишину тысячи спящих парней только подчеркивали неспешные шаги караульного да звяканье мисок в судомойне.

Старшина ни разу в настоящих Лужниках не был, но еще несколько лет назад, вот так же после отбоя, решил, что в темноте полковой городок здорово смахивает на них. С тех пор так его про себя и называл. И вправду, темные трехэтажные казармы, клуб и столовая окружают плац-стадион, как трибуны, и даже дорожка есть, правда не гаревая, а обычный для Германии брусчатник — словом, обыкновенный казарменный городок, каких сотни понастроили фашисты по всей Германии в тридцатые годы.

Докурив сигарету, старшина аккуратно заплевал ее и бросил в «каску». Домой не пошел, а подождал, пока караульный в своем мерном движении по кругу минует столовую, зашел за нее, нащупал за сушилкой в заборе откидную доску «офицерского» лаза и нырнул в него. По узкому коридору между заборами вышел на улицу. Было без малого одиннадцать. Немецкий городок словно вымер.