Ухожу и остаюсь

Старшина никогда не переставал удивляться четкости и деловитости немцев во всем, даже тому, как они по вечерам расходятся по домам и город разом опустевает. То ли дело в России! Да в такую погоду молодежь сейчас гуляла бы вовсю. Встречались бы парочки, подошел бы пьяненький, попросил закурить. Из какого-нибудь ярко освещенного окна неслось бы дружное и нестройное «Эй, полным-полна…» или «Катюша», а если бы компания уже расходилась, на улице пели бы что-то раздумчивое, вроде «Зачем вы, девочки, красивых любите?». Вон на том крылечке наверняка сидели бы старушки и по очереди вздыхали: «Господи, хорошо-то как!»

А здесь! Тьфу, даже хулиганов нет! Тоже выпивают, сидя в гаштетах[2], но спокойно и чинно. Разговаривают, смотрят телевизор. В «кегельбарах» катают деревянные шары, при этом даже, бывает, вскрикнут, но не ссорятся. В компаниях платит каждый за себя, расходятся довольно рано, с чуть помутневшими от пива глазами, но, в общем, трезвые. Вроде и привык, а все-таки чудно!

Размышляя, старшина пересек несколько пустынных улиц и пошел по центральной, еще более пустой и гулкой, между двумя рядами темных витрин жмущихся один к другому магазинов и магазинчиков. Свернул в переулок, выложенный по всей ширине светлым бруском. В который раз подивился немецкой тщательности, с которой они были подогнаны друг к другу (и так в любом переулке, на любой улице и дороге!). На малой скорости автомобиль на брусчатнике чуть-чуть трясет, а на большой — идет плавно с характерным приятным рокотом из-под колес.

Старшине представился санитарный автобус, — как он мчится в эту минуту по автобану на север километрах где-нибудь в двухстах, а внутри… что делается внутри, увидеть не смог, только острее ощутил что-то смутное: не то жалость, не то досаду.

Комендатура располагалась в «Теремке» — островерхом зданьице из светлого ноздреватого камня с готическими башенками по углам. Здесь, в одной из задних комнат, жил земляк Иван. Это он насоветовал старшине, тогда еще сержанту срочной службы, остаться на сверхсрочную, и с тех пор был его, так сказать, шефом: наставлял, коли требовалось. Такая роль не тяготила Ивана, маленького, шустрого, никогда не унывающего «вечного сержанта». Вот и сейчас на стук в окно он мгновенно выглянул, как будто ждал гостя, и кивнул головой к двери: заходи, мол. Встретил в крошечной прихоженьке, зашептал скоро: «Здоров, Петро. Проходи на кухню, коль раньше не можешь. Там посидим: мои спят давно. Чего слышно, какие новости? Считай, с весны не заходил. Старшая у меня перешла с отличием. Я ее на лето к бабке отправил. Младшая чего-то приболела. А твои как? Что у тебя, выкладывай». Старшина, получив возможность открыть рот, отвечать не торопился. Хоть он и приходил к Ивану, как говорится, облегчить душу, но его немного раздражала манера хозяина выпаливать как бы для затравки все свои новости и сразу же ждать ответных. Конечно, время не раннее — не рассидишься, но хотелось поделиться как бы между прочим, к слову. Прошли на кухню, заняли обычные позиции за столом, покрытым протертой клеенкой. С тех пор как Петро начал старшинствовать, он всегда появлялся поздно, и Иван принимал его на кухне.

Гость достал «Северные», щелкнул по донышку, закурили. Иван первый не выдержал, спросил: «Чего-то ты не такой сегодня? Случилось, что ли, что? Рассказывай, не томись. Если что серьезное, так я „Корну“ достану». И, не дожидаясь ответа, полез в шкапчик. Петро стало неловко, будто он нарочно тянул, набивался. Но Иван, не слушая возражений, уже хлопотал возле стола, объяснял как обычно, что «Корн» — водка отличная, похожая на советскую, не то что свекольная за десять марок: позавчера пьешь, послезавтра воняешь. Налил по стопарику. Чокнулись. И верно, хорошая. Почти без запаха. Жаль, теплая. Заели черносливом из компота. На кухне сделалось уютней. «Ну, выкладывай», — уже потребовал Иван.

— А чего выкладывать! — раздражился Петро. — Тут у меня в роте ЧП вышло: один умник отказался на пост выйти!

— Больной, что ли? — спросил Иван.

— Да нет, не он, друг у него, понимаешь… так он к нему в санчасть ушел. Заместо поста!

— Ну чего ж, на всю катушку схлопотал, — прикинул сержант, — ты-то чего расстраиваешься? Хлопец-то как, ничего? По какому году?

— В этом году демобилизовываться должен.

— Это хуже. Кто, может, знаю?

— Говорил я тебе о нем… Студент бывший.

— С чудной такой фамилией, — сообразил Иван. — Что же это он, службы, что ли, не понял? Да ты лучше расскажи по порядку, а то тянешь из тебя: как да что…

Он снова наполнил стопки, выпил свою и, поерзав, устроился слушать. Что-что, а это Иван умел. Старшина не мог рассказывать коротко, и его вечно сбивали вопросами. А Иван, хоть и егоза, — никогда.

Петро выпил свою, подумал, все же предупредил: «Только не перебивай — дольше будет», — и после обстоятельного двукратного «кхм» начал: