Ухожу и остаюсь

Объясняю: «Рядовой такой-то самовольно повесил оружие и пошел по своей надобности». — «Куда?» — спрашивает подполковник. «В санчасть», — отвечаю. Тот даже фыркнул: «Дикость какая!» Голос у него зычный, как из рупора.

Достал Глипера аж на середине плаца: «Солдат, немедленно вернитесь!» Тот вроде споткнулся и еще быстрее зашагал. «Немедленно вернуть его!» — командир роты приказывает. Начкараула называет двух старослужащих, приказывает: «Бегом!» Те побежали, но не слишком быстро, я-то вижу. Глипер услышал цоканье — и тоже бегом. Догонишь его, как же!

Вот такая петрушка! Понимаешь, Иван, в какое он нас положение поставил? ЧП на весь полк! По постам, конечно, хлопцев развели. Фомкин пошел и слова не сказал. Иду с двумя солдатами Глипермандорзона арестовывать. Они на меня смотрят, как на тирана какого. А я на Глипера злой — с дерьмом бы съел. Думаю, хорошо бы, конечно, для него губой все обошлось. И полку лучше: сор из избы не выносить. А с другой стороны, нельзя это дело так оставлять. Пример-то какой! Надо по всей строгости, для назидания.

Заходим в казарму, где санчасть, поднимаемся на второй этаж, а там уже все полковое начальство.

Заглядываю в палату, куда фельдшер со шприцем пробежал, а там Арон вовсю с Володькой воюет: крючки на мундире вырваны, под глазом фонарь, одна кровать перевернута. Сам его изо всех сил держит и ласково так уговаривает. Я и не думал, что он слова-то такие знает. Володька чуть попритихнет, прижмется к Арону, мычит только жалостно.

Потом, как, видно, голову прихватит, как начнет плеваться да ногами стучать, тут только Арон успевай поворачиваться! При мне раз через кровать перелетел. Меня увидел, как зверь заревел: закрой дверь, тра-та-та!!

Не понял, видно, что мы за ним. Как быть?

Наконец фельдшер вышел, говорит: «Вкатили-таки морфий! Теперь должен успокоиться». — «Что это с ним?» — спрашиваю. «Не знаю, — отвечает, — такого ни разу не видал». — «А Арон, — говорю, — теперь вам не нужен, как думаешь?» — «Теперь, конечно, не так, а что потом будет, не знаю. Сначала никто больше к Володьке подступиться не мог». — «А что с Матвеевым делать будете?» — интересуюсь. «Главврач историю болезни готовит, но тоже, по-моему, ничего не понимает. За триста километров в госпиталь повезем».

И пошел к главврачу. Я за ним. Подходим к кабинету — дверь настежь, и все старшие офицеры здесь. Майор за столом сидит как туча. И верно, что «эскалоп», а еще лучше — «окорок». И видно, волнуется, в бумажках роется. Командир полка, он тоже у нас недавно, молодой еще, подполковник, спокойно так спрашивает: «Что с Матвеевым, Василий Артемьевич?» — «Пока, — говорит, — диагно́з затрудняюсь поставить».

Тут замполит встрял: «А сильное опьянение возможно? Или, скажем, дряни какой-нибудь накурился? В полку немало узбеков».

Майор, видно, не расслышал, отвечает: «Признаков отравления не обнаружено…»

Комполка опять: «А опасность для жизни есть?»

Главврач молчит. Потом меня в дверях заметил, кричит: «Вам что здесь нужно, старшина?»

Все ко мне обернулись. Я немного растерялся, докладываю бате: «Товарищ подполковник, за Глипермандорзоном, по приказу дежурного по части. Он с поста…» — «Знаю, знаю, — говорит, и к майору: — Василий Артемьевич, он вам еще нужен?»

Тот подумал немного, отвечает: «Он нам оказал некоторую помощь, но сейчас я больному сделал успокаивающий укол. Так что, если он вам необходим, справимся сами». — «А при транспортировке?»

Я сначала не понял, куда это он клонит? Главврач тем временем соображает: «В пути, пожалуй, он мог бы нам оказаться полезен. Кстати, он сам довольно распущенный товарищ. Представьте, врывается в палату, я его, естественно, не пускаю, он мне хамит, в чем-то обвиняет… Что называется, в состоянии эффекта. Я уж подумал, эпидемия началась».

Сказал — и сам засмеялся. Нервно так. Все задвигались, начальник штаба гудит: «Как можно, Владимир Николаевич, на всю ночь без контроля! Он же сейчас на правах дезертира. И не-пе-да-го-гич-но».

Комполка вздохнул и говорит: «Ладно, завтра во всем разберемся. Вы, товарищ старшина, идите. Доложите командиру роты, что рядового Глипермандорзона я оставил до утра при Матвееве. За медбрата».

Идем мы из санчасти, молчим. У меня, помню, из головы мысль не выходит: и как это батя на себя такую ответственность берет? Все-таки «за двумя границами»… А ну, как чего случится? А ефрейтор Барабаш меня успокаивает: «Ничего не случится, товарищ старшина! — и добавляет с гордостью: — Вот батя — человек!»

Как бы упрек мне. Видишь, до чего я дошел с этими делами? Вслух думать начал.

В седьмом часу автобус из полка выезжал, когда останавливался у КПП, я заглянул внутрь. Володька на носилках постанывает, все без памяти, но тихий. Арон в головах сидит, голову придерживает. На меня не взглянул даже, да и я ему ничего не сказал. Хотел вроде, да не знал что.

И на душе так муторно было, так погано!..

Старшина кончил. Квадратным ногтем постучал по донышку коробки: посыпалась сигаретная труха. Иван понимающе щурился на него из табачной мглы. «Мда-а», — сказал он.

Петро засуетился, ища фуражку: