Ухожу, не прощаюсь...

Кроме ангины, у Бориса обнаружили бронхит, он лежал в маленькой поселковой больнице, подолгу смотрел в окно на глухо ворчащий, до конца так и не успокоившийся океан, и ему было плохо — не столько от болезни, сколько от тяжелого чувства, которое осталось у него после встречи вплотную с океаном, после встречи вплотную с мечтой. Он переживал, что так тяжело переносит качку, он — здоровый спортивный парень, что одно воспоминание о запахе морской губки и рыбы вызывает у него тошноту, и будущее моряка ему уже не представлялось таким радужным, хотя он убеждал себя, что это тяжелое чувство временно, оно от болезни, к качке он постепенно привыкнет, а что в море трудно — он знал и раньше.

Через полмесяца снова заштормило. Борис слушал монотонный свист ветра в окнах, в антеннах, в проводах — везде был этот свист, от которого небрежно разбросанный по берегу рыбацкий поселок был еще неуютней, и на душе почему-то тоже было неуютно, но за этим неуютом вдруг приходило щемящее ощущение радости жизни, он вдруг начинал скучать о своем маленьком сейнере под номером двадцать один, о его экипаже, приходила уверенность, что в будущем все будет хорошо.

Скоро его выписали. Он шел по поселку в сторону общежития, чтобы, переночевав, завтра пойти на приемный пункт рыбокомбината, узнать, когда ожидается приход сейнера.

Около общежития ему попался начальник отдела кадров Сидоров. Он буквально остолбенел, увидев Калугина:

— Ты откуда?

— Как откуда?

— Как ты оказался в поселке? Где сейнер?

— Я из больницы, — обиделся Борис, считая, что тот обвиняет его в прогулах. — Я заболел, и капитан оставил меня на берегу. Вот больничный лист.

— Так ты ничего не знаешь?

— Что?

— Что ваш сейнер потерялся.

— Как потерялся?

— Так вот — пропал, и до сих пор нет никаких вестей. Когда начался шторм, всем сейнерам был дан приказ отойти в море и ждать. А потом с ним потеряли связь. И до сих пор ничего нет. Данилов из рыбнадзора говорит, что видел какой-то сейнер, когда начинался шторм, в устьях. Неужели в такой шторм он полез в устья? Раньше за ним это водилось, но чтобы в такой шторм… Увидел тебя, ну, думаю, вернулись. — Он в сердцах махнул на Бориса рукой, словно Калугин был виноват в том, что в прах развеял его вспыхнувшую надежду на благополучное возвращение сейнера, и пошел дальше.

Через день шторм утих, лишь зыбь — монотонно и упорно — что-то пыталась доказать равнодушному берегу. Своего вертолета в поселке не было. Вертолет, приписанный к аэропорту Корфа, утром при первой же возможности улетел на санрейс в тундру. Оставалась одна надежда — на геодезистов, базирующихся за перевалом, но там еще бушевали остатки шторма. О МРС-21 по-прежнему ничего не было известно.

Рейсовый пассажирский АН-2 из Корфа — первый после шторма — шел на посадку. Пилота попросили:

— Будь другом, сделай круг над заливом, посмотри, нет ли чего.

Через десять минут пилот сообщил:

— Видимость из-за волны плохая, но, кажется, видел плот и на нем двоих.

— Сделай еще круг.

Сделал.

— Да, плот. На нем двое. Но никто даже головы не поднял.

После полудня через перевал пробился вертолет геодезистов. После долгих поисков нашел плот. На нем были старпом и механик Плоткин. Плоткин был без сознания, пульс еле нащупывался, старпом замерз.

Капитана выбросило волной через день, недалеко от поселка — с оторванной рукой. Механика Кандея и Тимонина еще через два дня на косе нашли пограничники. Аполлона Бельведерского — Леонида Кучеренко — вообще не нашли.

Только у капитана была семья. Хоронили без Плоткина, он все еще не приходил в сознание. Борис стоял над могилой оглушенный и с каким-то удивлением смотрел на торжественно-отрешенные от мирской суеты, от процентов плана и центнеров лица своих недавних. товарищей по работе. Он вдруг подумал, что впервые так внимательно присматривается к ним, что ничего о них не знает. Что они за люди? чем жили? откуда и зачем приехали сюда на Камчатку? плохие они или хорошие? что за человек был тот же капитан, почему у него такие виноватые глаза? Борис вспомнил, как тот приходил к нему, к больному, в кубрик, приносил лекарства, немудреную домашнюю снедь, неуклюже пытался что-то рассказать о себе, он знал, что Борис собирается стать моряком, и даже там, в кубрике, виновато отводил в сторону глаза.

Что за человек был механик Кандей, замкнутый неразговорчивый мужик со странной фамилией? Почему у него, несмотря на возраст, не было семьи? От кого-то мельком Борис слышал, что Кандей — ленинградец, что в войну он служил в морской пехоте, сполна хлебанул солдатского счастья под Керчью, но правда ли это да и о Кандее ли это он слышал, теперь уж Борис точно не помнил.

Что за человек был старший помощник? А Аполлон? Что крылось за его внешним разбитным ухарством, что за душа таилась под выцветшей тельняшкой, почему у него иногда даже сквозь самое разбесшабашное веселье такие печальные были глаза? Опять от кого-то Борис слышал, что его страстно любила прекрасная женщина, чужая жена, но почему-то у них не получилось, но опять-таки Борис не мог с уверенностью сказать, что это слышал он об Аполлоне.