Ухожу, не прощаюсь...

какие у нее неземные глаза, и вся она неземная!» И эту романтическую пошлость, и не просто как-нибудь, а как высший образец любви, вбивает нам со школьной скамьи и наша распрекрасная литература. — Плоткин швырнул на стол какой-то пухлый роман, который только что листал. «Ах, как она прекрасна, какой у нее стан!» Доводит нас писатель до первых объятий, до свадьбы — и в кусты: на этом роман или повесть обязательно кончаются. Дальше он молчит. Вы не задумывались, почему? Потому, что ему больше нечего сказать, потому что там кончаются розовые сопли и, как правило, начинается битье посуды, пьянство. Почему? Потому что все предшествующее свадьбе было пошлой романтикой, сентиментальным слюнтяйством. Потому что этот прекрасный рыцарь в день свадьбы думал о ногах, о прекрасной груди, а не о детях и пеленках, которые обязательно появятся после этого. Потому что оба они думали лишь о скорейшем удовлетворении похоти, которое до свадьбы, видите ли, считается аморальным. И совсем не думали о трудностях, простых и ежедневных, в которых нужно будет поддерживать друг друга. Не говоря уже о горе, тяжелых болезнях, старости. Хотя это совсем не исключает, что у нее не может быть красивых ног и прекрасного стана. Но надо иметь мужество любить и тогда, когда она все это потеряет, и если вдруг станет безногой, и если вдруг станет слепой.

Любовь — это совсем другое. Жену выбирают, чтобы жить с ней, а не любоваться красивыми ногами. Прежде перебесись, уверься в своей надежности, что не соблазнишься другими прекрасными глазами. Женитьба — как крест, и нести ее надо как крест. Сжать зубы и нести, не поддаваясь соблазнам.

— Ну и к чему ты это мне все рассказал? — спросил Борис.

— А к тому, что так и море.

— Ну и ну, Плоткин, а ты философ, — удивленно протянул Аполлон. — Столько плавал с тобой и не знал. Если б слышали тебя женщины, они б на тебя молились, а не на Иисуса Христа. Трудно тебе будет с твоей философией, если она в скором времени не вылетит из головы. Ах трудно, к тому же, если дура попадется, ох и сядет тебе на шею.

— А ты почему пришел на сейнер? — спросил Плоткина Борис.

— А что?

— Да тоже интересно. Как никак на одном судне в море ходим.

— А что с меня спрашивать? — усмехнулся Плоткин. — Я не ехал на сейнер за тридевять земель. У нас в поселке выбор небольшой: или море или рыбокомбинат. На рыбокомбинате вроде неловко: там больше женщины да пожилые, кто уж отходил свое в море. Да и на море больше платят…

Плоткин хотел еще что-то сказать, но их остановил Кандей:

— Хватит, ребята, поздно уже, давайте-ка спать. Все равно у вас разговор какой-то пустой, петушиный.

На берегу Борис немного отошел, но все равно его воротило от запаха рыбы и морских водорослей.

Но только они через неделю вышли в море, как шторм засвистел в снастях снова, впрочем, прошлый был еще не шторм — всего восемь баллов, а на языке моряков — это просто очень свежий ветер, и мученья Бориса начались с новой силой. Оттого, что Аполлон Бельведерский его успокаивал: «Ничего, пройдет. Вначале это бывает с каждым, у меня после первого шторма вообще кишки вокруг шеи болтались. Думал, лишь бы попасть на берег — и к черту!» — было не легче, наоборот, его раздражали эти попытки ободрить, помочь, как и вообще все на сейнере начинало раздражать.

Шторм продолжался шесть суток, и все эти шесть суток Борис почти ничего не ел. Трупом лежал в сыром и душном кубрике, его постоянно тянуло рвать, но уже давно рвать было нечем, изо рта шла лишь густая зеленая горечь.

Ему советовали больше быть на палубе и обязательно есть — так легче переносить шторм, через силу, но есть, и хотя бы пить, чтобы было чем рвать.

Но Борис не знал, что это еще только цветочки. Ягоды были потом, когда шторм наконец утих и наступила ясная и безветренная погода, а море по-прежнему продолжало качаться — медленно и тошно. В такую погоду приятно ходить по прибою, высматривая подарки утихающего шторма, даже немного странно — прекрасный ясный день, а волна за волной продолжают с грохотом катиться на берег. Но на море — особенно для человека плохо переносящего качку — это самое распроклятое дело — мертвая зыбь.

Океан долго и лениво утихал после первого буйства. Борис вроде бы стал приходить в себя, но вдруг поднялась температура, душил кашель, горло перехватило, — видимо, когда он с зеленым и перекошенным от тошноты лицом во время шторма то и дело, иногда и раздетый, выбегал на палубу, его продуло, и при первом же заходе в устья его оставили отлежаться.

— Ну, не унывай тут без нас, — успокаивал его Аполлон Бельведерский, — ничего, бывает. Отлежишься, и все пройдет. Я уже сколько раз: думаю, брошу, на хрен этот океан, поеду на свою Украину — женюсь на толстой голосистой хохлушке, буду пить компоты, есть сало, а отлежишься — снова тянет. Так что не унывай. Мне бы вместо тебя простыть, а? Девахи тут, говорят, на путину приехали.