Ухожу, не прощаюсь...

В Тарусской я все же сошел. Пока дошел до Оки, опустилась ночь. Берег был пустынен, на противоположном берегу недоступно светилась тихими окнами Таруса. Можно было, конечно, утром вернуться в Серпухов и исправить ошибку, но моя остановка в Москве была закомпостирована только на сутки и, проклиная себя, с первой утренней электричкой уехал в Москву. Встреча опять не состоялась. И вот теперь я не мог простить себе этой оплошности.

…От избушки по самому гребню хребта тянулась тропа, время от времени выскакивала на гольцы и снова вилась по смолистым корабельным лесам. В опавшей листве сновали веселые бурундучки, и дятлы осторожно выглядывали из-за стволов. Иногда почти из-под самых ног шумно поднимались глухари.

К вечеру опять начал дуть ветер, холодные желто-пепельные облака тускло светились на горизонте — к морозу. Низкое солнце еще лежало на скалах между березовых стволов и гроздьев рябины, а на востоке над фиолетовыми хребтами уже нависала огромным диском луна. В ее магическом медленном свете тускло мерцали кварцитовые скалы, и тени от них таинственными провалами уходили в долины.

Возвращаясь по хребту домой, еще издали увидел у своей избушки костер.

Осторожно вышел на поляну: меж берез мирно хрумкал травой стреноженный конь, желтые блики лизали темные стены избушки и скалы за ней, у костра спиной ко мне сидел широкоплечий мужчина. Медленно поднял голову, скупо улыбнулся.

— Садитесь со мной пить чай. — Он подвинулся на чурбаке, уступая мне место. — А я думаю, кто тут живет. Смолокур я. Сейчас работаю как раз вон на том хребте. Землянка у меня там. Увидел позавчера костер, ну, думаю, если завтра опять будет, съезжу. Вдруг кто-нибудь из знакомых. Так считай, что в гости приехал

Чай попахивал дымом, жестяная кружка жгла руки и губы, томительная луна поднималась все выше, мы долго молчали, шумно дули в крутой кипяток.

— Смотрю, ни ружья, ни даже порядочного ножа нет. На охотника непохож. Какая нужда привела сюда?

— Просто так, отдохнуть.

— Отдохнуть? — он внимательно посмотрел на меня. — Это верно. Осень тут особенная. Вроде бы нет, нет ее, а чуть первый мороз — и зашумит листолет. В день, в два все обтрясет. И душу обтрясет, всю тяжесть выдует, потом даже страшно бывает, гулко там как-то становится. Вот еду я, к примеру, по тропе. Уж какой год по этим лесам слоняюсь, а все словно в первый раз. Разину рот, как дурак, и не могу оторваться. Как во сне. Хватишься, а день уже пролетел.

Потом мы лежали в темноте избушки на нарах. Мой новый знакомый говорил о покосах, о надвигающейся зиме, под нарами осторожно возились мыши, я думал о своем, и его далекий тягучий голос сквозь шепот листопада, как древняя смутная песня, тревожил душу, там тоже шел листопад, но горечь не осыпалась.

Утром мы снова пили чай. Поднялись на вышку, и он перечислял мне названья хребтов, полян и распадков.

Потом он уехал. Забираясь в седло, вспомнил:

— Да, я хотел рассказать тебе об осеннем гоне лосей. Ну уж ладно, потом.

Он сказал это так, словно через час, второй вернется, а впереди у нас долгая совместная жизнь в этой избушке. Мы молча улыбнулись друг другу.

Потом было еще несколько таких похожих и непохожих друг на друга дней, слившихся в памяти в один счастливый, немного горьковатый праздник: желтый студеный рассвет, иней на жухлой траве, луна меж берез и шорох осыпающихся листьев. С каждой ночью морозы становились сильнее, багряные мазки осинников внизу в долинах стали зелено-голубыми, с вышки даже в полдень сгоняли студеные сквозняки, от них приходилось прятаться за скалы, и я стал собираться в дорогу.

Собрал в кучу головешки. Долго не мог уйти. Старался оставить в памяти все: и избушку с высокой травой на крыше, и ветхую скрипучую вышку, и желтую шелестящую вьюгу. Я знал, что никогда больше не увижу этой поляны. На свете слишком много дорог, чтобы проходить каждую хотя бы дважды.

А все же — зачем мы лезем в горы?.

Повесть

Учитель географии заслуженный мастер спорта Валентин Петрович Прохоров последний сезон работал в горах — он был начальником высотной альпинистской экспедиции.

Здесь, в экспедиции, никто не знал об этом — что он прощается с горами, даже не догадывался, а он тем не менее работал последний сезон, и все для него, хотя по природе своей он и не был особенно-то склонен к эмоциям, было овеяно грустью прощания.

А тут еще Саша Слесарев, как соль на свежую рану. Старый альпинистский волк, один из тех немногих, с кем Прохоров начинал, один из немногих из той славной когорты, которая за последние годы не только сильно поредела, но и вообще, можно сказать, ушла в легенду: одни успокоились по домам, другие уже навсегда успокоились. Первоначально Слесарева не было в списках экспедиции— прилетел неожиданно, застенчивый, молчаливый и едкий. Прилетел и еще больше растревожил душу. Не говоря уже о том, что наложил свой, слесаревский отпечаток на всю работу экспедиции.