Украденная юность

Радлов не расслышал и половины того, что сказала ему вдова, он лишь кивнул ей в знак приветствия, и, как только ее дом скрылся из виду, его охватила бурная радость предстоящей встречи. Не в силах больше сдерживаться, он помчался со всех ног, тяжело дыша остановился у подъезда, взлетел вверх по лестнице и позвонил у ободранной коричневой двери с белой эмалированной дощечкой, на которой черными буквами было написано: «Радлов». Дверь открыла мать. Веки у нее покраснели от слез, в волосах серебрилась седина, лицо было измученное, в морщинах — такой предстала перед ним мать. За те несколько месяцев, что он отсутствовал, она постарела на годы. Несколько секунд они стояли друг против друга, не в силах произнести ни слова, но вот мать всхлипнула и упала сыну на грудь, бормоча бессвязные слова.

— Ну, мама… мамочка, — говорил он, пытаясь улыбнуться, но получалась у него какая-то гримаса, он едва сдерживал слезы.

— Ты жив, ты жив, — лепетала мать, — мы уже и не чаяли увидеть тебя.

Он гладил ее руки и уговаривал:

— Успокойся, мама, теперь все будет хорошо.

Стоя в тесной прихожей и прислонясь спиной к косяку кухонной двери, она пристально вглядывалась в сына, словно не веря, что он действительно вернулся. Но вдруг она как бы очнулась.

— Ты, верно, голоден, Ахим, и устал. Я сейчас поставлю воду тебе помыться.

— А как отец? — спросил Иоахим. — Он на работе?

— Отец дома, — вокруг рта у нее залегла горькая складка. — Он в комнате. Кажется, спит.

Интонация, с которой она говорила об отце, озадачила его.

— Я пойду к нему, — сказал он и отворил дверь в комнату.

Отец сидел в кресле и застывшим взором глядел перед собой. Несмотря на свой протез, он прежде был рослым, сильным мужчиной. Теперь это была лишь тень, от его былой силы не осталось и следа. Тонкая морщинистая кожа обтягивала кости лица, похожего скорее на череп. Иоахима испугал его вид, и он в первое мгновение подумал: «Должно быть, отец ужасно голодал». Но когда старик не выказал никакого желания поздороваться с сыном, а все так же молча глядел на него тусклыми глазами, Иоахим понял, что не только голод превратил отца в развалину.

Иоахим вполголоса произнес:

— Здравствуй, отец.

Отец протянул ему руку и сказал:

— Вот, стало быть, ты и вернулся.

Но голос его звучал холодно, в нем не было и искорки радости.

— Да, я вернулся… — подтвердил Иоахим и не знал, что сказать дальше.

— Стало быть, и ты не смог выиграть войну, — продолжал отец беззвучно и скривил узкие губы. — Многого же ты достиг, чертовски многого. Нечего так на меня смотреть. Я говорю серьезно.

Иоахим не знал, что отвечать. Упреки отца он считал несправедливыми. Разве он виноват, что все так сложилось? Еще радоваться надо, что он остался жив. Клаусу Адаму меньше повезло.

— Очень легко могло случиться и так, что я бы не вернулся, — сказал он.

— А ты, небось, гордишься, что тоже воевал? — возразил отец. — Воображаешь себя, верно, героем? Гордиться тебе тут нечем. Стрелять да орать «хайль» — вот и все, чему ты научился. К тому же ты был из самых усердных.

Иоахим был испуган и возмущен. Как может отец так говорить?!

— Не сваливай вину на меня. Ты тоже кричал «хайль» и был членом нацистской партии, — ответил он.

Но тут отец подскочил и в ярости схватился за костыль, висевший на спинке кресла.

— Вон! — заорал он громовым голосом. — Убирайся вон, не то…

Иоахим вышел, хлопнув дверью. Он весь побелел от волнения.

Мать из кухни все слышала.

— Не надо было напоминать ему о партии, — сказала она.

— А разве это не так? — спросил он.

Она горестно вздохнула.

— Ах, мой мальчик, что ты понимаешь… Они уволили его с железной дороги за то, что он был в партии.

Сын испытующе взглянул на изможденное лицо матери, но она смотрела мимо него в окно, и ему показалось, что она о чем-то умалчивает.

Погруженный в раздумье, засунув руки глубоко в карманы, шагал он по кухне. Вот, значит, с чего они начинают создавать свой антифашистский демократический строй. Отец ведь никому ничего дурного не сделал. А они выгнали его ко всем чертям. Но почему же он так разозлился на меня? Только потому, что я упомянул о партии?

— Отец ничего не ест, приходится уговаривать его проглотить хоть кусочек, — сказала мать, — целый день сидит в кресле, уставившись в одну точку. Вот что из него сделали нацисты, Брандт и вся эта коричневая братия. — Она беззвучно заплакала. — А как-то раз он даже сказал, что повесится, ведь жизнь потеряла для него смысл. Ах, сынок, что же будет дальше, — и она с отчаянием взглянула на Иоахима.

Радлов заставил себя улыбнуться.

— Ну, конечно, мама, все опять наладится, — попытался он утешить ее. Однако сам не верил своим словам.

— Хоть ты вернулся, сыночек, это главное. — Мать отерла слезы. — А теперь ешь, картофель совсем остыл.

Мать подала ему поджаренную на сале картошку, залитую яичницей-глазуньей. Такого лакомства он уже давно не ел.

— Откуда у тебя эта роскошь? — удивился он.

Мать от души обрадовалась, что угодила ему.