Украденная юность

Но страх по-прежнему сжимал его сердце и заставлял лихорадочно работать мысль. «Флейшер и «вервольф». Это значит — сначала он, а потом, быть может, и я».

На центральной улице собрались женщины. Их шумная болтовня доносилась до садика, и Шольц, вдруг заторопившись, стал прощаться.

Радлов молча доделал клетку и посадил в нее кроликов.

— Тебе придется раздобыть замок, — сказал он Урсуле, но по тону его было ясно, что мысленно он уже далеко отсюда.

— Значит, ты уезжаешь? — спросила она, стараясь быть спокойной.

— Да.

— Сегодня?

— Сегодня.

Оба помолчали. А когда взглянули друг на друга, Радлов так и не разжал плотно стиснутых губ.

— Боишься, что и тебя заберут? — сказала девушка.

— Ты же знаешь, я был солдатом.

— Но ведь не это причина?

— Именно это.

— И больше ничего?

— Нет, ничего.

Он почувствовал, что она ему не верит. Но удивился, как она спокойно и с полным самообладанием выслушала его.

— Я уже давно примирилась с мыслью, что ты когда-нибудь уйдешь, — сказала она и вошла в дом.

Позже, прощаясь, он попытался привлечь ее к себе. Но она не поддалась, в ней чувствовалось внутреннее сопротивление.

— Значит, мне не возвращаться? — спросил он.

— Ты можешь вернуться, когда захочешь… — тон, которым Урсула произнесла эти слова, заставил его насторожиться. Впервые Радлов заметил в ее глазах твердую решимость.

— Но?.. — спросил он.

— Но уже без всяких тайн, — ответила она, и ему почудилось, что она знает больше или догадывается о большем, чем хочет сказать.

Он как-то неуклюже, волоча ноги, пошел к двери. Она проводила его, как всегда, до садика. Он не пытался больше поцеловать ее. Но когда ее тонкие холодные пальцы коснулись его ладони, им овладело глубокое уныние.

— До свидания, Урсула! — с трудом произнес он. Потом быстро отвернулся и зашагал прочь.

Прислонясь к садовой калитке, она долго смотрела ему вслед, пока его не поглотила тьма. И только тогда неудержимо разрыдалась.

XI

Вергенштедт был расположен севернее Эльбзандштейн-Гебирге, близ Пирны.

Городок лежал окутанный нежной прозрачной дымкой раннего утра. Ничто, казалось, не изменилось в этих местах.

Иоахим Радлов стоял на вершине Салоппе, холма, с которого открывался чудесный вид на город. Вытянутый в форме изящного дамского башмачка с высоким каблуком, он был перерезан посредине узенькой речушкой Верге. Эта картина напомнила ему игрушечный городок, обычно выставлявшийся на рождество в витрине универсального магазина «Меркурий». Взгляд его скользил по красным и синим крышам, он искал островерхий домик на Банхофштрассе, где родился и вырос. Дом стоял на своем месте, целехонький, из трубы столбом поднимался дым.

От этого городка с виноградниками и руинами старинного замка вдали, казалось, веяло покоем и довольством. Между крышами не видно было зияющих дыр, нигде ни одного разбитого дома. Вергенштедт на первый взгляд был таким же, каким Радлов его оставил. Вон желтое здание школы, которое отсюда, с вершины, выглядит таким нескладным, а там — угловой дом с круглым эркером в первом этаже. Принадлежал он аптекарю Муку, лысому человечку, лечившему своих клиентов собственноручно составленной смесью из разных сортов чая. С его сыном Гансом Иоахим учился в одном классе. Ратуша, вокзал — все как было прежде, все дышало покоем и тишиной, словно время прошло мимо этого места, не затронув его. Город имел такой мирный вид, будто войны никогда и не было. Но ведь Губертус Брандт сказал, что здесь шли бои, что здесь, в этом городе, погиб его отец, депутат рейхстага. Как же могло случиться, что город, несмотря на бои, остался цел и невредим? Разве русские не обстреливали его артиллерией, не вводили в него танков? Иоахим все еще искал разрушений, но напрасно. Город стоял неповрежденным. Радлов перевел взгляд на виллу в конце города, почти скрытую густым парком, — дом семьи Брандтов. И тут заметил первое чисто внешнее изменение. На крыше дома сквозь зелень деревьев светилось алое пятнышко: советский флаг, знак того, что не все здесь осталось нетронутым, как могло показаться на первый взгляд.

Но лишь спускаясь с холма, Радлов отчетливо осознал, что ему еще предстоит проделать тяжкий путь — в большой многонаселенный дом у рынка. Туда, родителям своего друга Клауса Адама, должен он принести жестокую весть. Он снова увидел перед собой своего друга, навек умолкшего, с запекшейся кровью в волосах, и невольно спросил себя: какой же смысл имеет теперь его смерть?

Когда он шел по знакомым улицам, город начал просыпаться. Ему навстречу изредка попадались случайные прохожие. На Банхофштрассе вдова столяра Крумбигеля как раз открывала окно своей спальни.

— Иисус-Мария, Ахим вернулся! Беги скорее, мальчик, вот дома обрадуются…